Боязнь солнца — самый естественный страх для любого вампира, и Скид исключением не становится. Занавешивает окна блэкаут-шторами и на всякий случай задергивает жалюзи, когда ложится спать: просыпаться от того, что через щель в занавесках в комнату проник солнечный луч и прожег кожу до кости — удовольствие на любителя. Скид не любитель.

Свистит, подзывая Кекса — тот, даром что спал минуту назад, уже вовсю крутится в прихожей и подвывает, — треплет пушистую морду и шумно фыркает, когда шею царапает шершавый собачий язык. Жрать, судя по всему, хочется обоим.
В холодильнике нет почти ничего, кроме пары пакетов с кровью, спрятанных в картонную коробку из-под хлопьев. Скид вытаскивает один; пьет, не разогревая — лень тратить время, да и толку особо нет. Теплая кровь значительно лучше на вкус, но ассоциаций вызывает слишком много.
(тридцать лет спустя ему все еще не очень нравится быть вампиром, хотя скид честно признает, что быть дряхлым стариком ему бы понравилось еще меньше)

Снаружи накрапывает мелкий дождь. Скид накидывает ветровку — не столько необходимость, сколько привычка и средство маскировки: термометр показывает пятьдесят пять градусов, в такую погоду нормальные люди в майках по улице не шатаются. Он не любит косые взгляды, поэтому одевается так, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания. Чтобы любой, увидев его впервые, сразу решил — вот идет обычный парень, — и нашел себе занятие поинтереснее, чем пялиться.

Очень старается быть обычным во всех смыслах. Водит средненький форд невнятного серо-голубого цвета (если встать на перекрестке и начать считать похожие тачки, можно за полчаса дойти до сотни), ухаживает за лужайкой перед домом, по утрам — до рассвета, но иногда и позже, если повезет с пасмурным небом, — бегает с Кексом в ближайшем парке. Вечерами занимается тем же самым.
Итого получается четыре часа каждый день.

В его возрасте странно не иметь семью, поэтому Скид рассказывает соседям — когда они спрашивают, а они спрашивают, — что развелся с женой. Дети? Разумеется. Сын учится в европейском университете. Дочь недавно вышла замуж (такая умница). На каминной полке стоит их с Дженни старая фотография. Черно-белая, но как будто в двадцать первом веке никто не снимает на старую пленку.
Скид старается помнить о мелочах, на случай, если кто-нибудь заинтересуется его жизнью. Хранит в кухонном шкафу сахар и упаковку шоколадного печенья, периодически проверяя у последнего срок годности. На подоконнике держит пепельницу — сдох несколько десятилетий назад, но курить так и не бросил.
Чем меньше вопросов, тем дольше можно жить на одном месте.

Кекс довольно подвывает, наворачивая круги вокруг. Детская площадка с наступлением темноты пустеет и превращается в спортивный полигон: сперва Скид носится за псом, перемахивая через качели, потом они меняются ролями, и ему приходится убегать. Девочку замечают одновременно, еще до того, как она подходит к фонарю. На всякий случай он одергивает Кекса, чтобы тот не понесся к ней, как очень маленький, но очень целеустремленный товарняк.
Испугает еще.

Ее зовут Тереза. Скид видит ее пару раз в неделю, обычно издалека. Пару раз общался с ее отцом — любителем выпить и потрепаться о бейсболе, — но тот быстро потерял к соседу интерес, когда понял, что тот завязал с алкоголем.
(скид так и говорит — завязал; добавляет — однажды разбил тачку и чуть не сбил человека. это не должно добавлять ему очков, но звучит достаточно правдоподобно, чтобы отказываться от навязчивых предложений посидеть вместе в патио)
О самой Терезе он знает довольно мало, если не считать того, что она вечерами играет на скрипке и учится, судя по всему, в старшей школе.

Она подходит ближе, и это немного удивляет, но совсем чуть-чуть — скорее всего, ей просто нравится пес. Собак Тереза явно не боится: запускает пальцы в густую шерсть и что-то тихо говорит, пока Кекс тычется мордой ей в живот, всем своим видом демонстрируя полное довольство ситуацией и жизнью в целом.
Скид неуверенно останавливается напротив, только теперь замечая, что глаза у Терезы красные, и одета она слишком легко для апрельской прохлады. Поссорилась с отцом, сбежала из дома? Спрашивать точно не стоит.

— Он любит фрисби. Хочешь? — поворачивает ладонь, демонстрируя пластиковый диск.

С каждой минутой Скид чуть сильнее хмурится, подмечая детали. Тереза смеется так, словно вот-вот получит нагоняй за любой излишне громкий звук, где «излишне» означает, что ее слышно в радиусе шести футов. Смеется, не удержавшись, и тут же опасливо умолкает, как будто они не на пустой детской площадке, а посреди урока математики, где предполагается молча слушать и забиваться, желательно, на последнюю парту. Беглый терезин взгляд кажется Скиду настороженным — проверяет, постоянно проверяет, все ли в порядке, — а худенькая фигура в целом выглядит виноватой: плечи приподняты, шея напряжена, нервные пальцы вот-вот оторвут от рукава кусочек на память.
Так ведут себя нелюбимые дети и запуганные жены. Ввиду возраста и некоторого известного ему бэкграунда первый вариант выглядит куда более правдоподобным.
У Скида, в конце концов, и правда очень хороший слух.

— Его зовут Кекс, — улыбается, потянувшись к карману за бумажным пакетом с мелкими бисквитами. Видит, что Терезе хочется и дальше возиться с собакой, но она почему-то не решается. Увы, коммуникативные способности Скида не выходят за рамки «все понимаю и понимающе молчу»: подобрать слова так, чтобы успокоить девочку, можно даже не надеяться. Он и не пытается.

— Почти угадала, это аляскинский маламут, — может рассказать намного больше, но не уверен, что в этом есть необходимость, поэтому просто подзывает пса к себе и резко вскидывает ладонь. Пару кругов Кекс вышагивает по часовой стрелке, потом, едва коснувшись лапами земли, продолжает в другую сторону, за что в конечном счете получает честно заслуженный бисквит.
Ну вот, и даже не пришлось просить дважды. Скид подозревает, что за возможность качественно понтануться этот кусок шерсти продаст не только мать родную, но и хозяина, причем со скидкой.

Очередной порыв ветра — и Тереза съеживается почти болезненно. Он забирает тарелку, слегка растерянный внезапными переменами, и запоздало понимает, что она совсем замерзла в своей дурацкой кофте. Скид не то чтобы много понимает (помнит) в людях, но фиолетовые губы и дрожь по всему телу трудно истолковать превратно.
Пристальный взгляд достается сперва девочке, потом собаке: Кекс выглядит довольным и успокоившимся, Тереза отстает по обоим параметрам. Подумав еще немного, Скид машинально стучит фрисби по ладони и убирает его в просторный внутренний карман ветровки.

— Ты дрожишь. Мы... собирались домой. Хочешь чаю? — не улыбается; смотрит серьезно и обеспокоенно.
Не может утверждать наверняка, но предполагает, что на месте Терезы вызвал бы полицию. «Косноязычный маньяк-убийца заманивает жертв пакетированным чаем» — заголовки вышли бы интересные, по крайней мере.

Уже потом он задумывается о том, что не стоило звать Терезу к себе. Беспокойно хмурится, вспоминая, в каком виде оставил дом; подобно невротику, фотографирующему на всякий случай закрытую дверь, воскрешает в памяти их с Кексом недавний завтрак: куда именно убрал собачий корм, не забыл ли выкинуть пустой пакет из-под крови.
(а саму кровь точно спрятал?)

Привыкший к чистоте и порядку, теперь, тем не менее, нервничает. Влезать к Терезе в голову не хочется — Скид надеется, что и не придется, если только у нее не возникнет серьезных вопросов. В своей способности убедительно изображать человека он все-таки немного сомневается: черт его знает, какая мелочь может вылететь из головы в самый ответственный момент. Он, разумеется, тратит некоторую часть сил на дыхание и нормальное кровообращение, но будет ли этого достаточно? Скид ежится, точно от ветра, и украдкой поглядывает на Терезу.
По крайней мере, пока что все в порядке.

Умение поддерживать светскую беседу к числу его неоспоримых талантов не относится, поэтому Скид даже не пытается: если кому-то непринужденная болтовня и придает очарования, то в его случае лучше загадочно помалкивать и периодически улыбаться. Остаток пути они идут в тишине, нарушаемой лишь звуком шагов и периодическим собачьим фырчанием. Он пропускает Терезу внутрь; цепляет к ошейнику Кекса поводок и завязывает другой конец на дверной ручке — команды типа «сиди на месте» тот понимает намного хуже, чем «кудапрешь», поэтому Скид на всякий случай перестраховывается.

— Забрызгает же, — с тенью беспокойства отзывается на предложение вымыть псу лапы, но, посмотрев на Терезу, решает не спорить. В целом плохо понимает, как именно стоит себя вести: пытается представить себя на ее месте и приходит к выводу, что бежал бы, пожалуй, не оглядываясь, до канадской границы (а потом еще чуть-чуть).
С другой стороны, Тереза не знает и трети того, что ей стоило бы знать, принимая приглашение в его дом. Скид допускает, что в Америке двадцать первого года слепо доверять соседям считается нормой. А может, она и впрямь отличается от сверстников — не в лучшую, если бы кто его спросил, сторону.
Его никто не спрашивает.

На тазик с теплой водой Кекс смотрит, в целом, неодобрительно. Скид оставляет рядом полотенце и еще пару секунд маячит в дверях, чтобы убедиться, что все в порядке. Потом, наконец, уходит на кухню; по пути внимательно осматривает небольшую, совмещенную со спальней гостиную.
Выглядит, вроде, нормально.

Допотопный металлический чайник звякает о решетку на плите. Он думает, что стоило хотя бы для отвода глаз купить электрический; вытаскивает печенье и упаковку пакетированного чая; тут же закрывает кухонный шкаф, в котором ничерта больше нет — даже какой-нибудь унылой банки с рисом. Меланхолично разглядывает холодильник, в котором лежат запасы крови: может, спрятать подальше, пока Тереза не видит?
Решает оставить как есть.

Пару минут спустя слышит бодрое цоканье когтей по паркету; не оборачиваясь, треплет пушистую морду, ткнувшуюся в бедро. На терезины шаги — осторожные и тихие — тоже реагирует не сразу, перебирая разномастные кружки. Останавливается на большой, желтой, с нарисованной на керамическом боку рожицей и отходит к подоконнику, ожидая, пока вскипит вода. Вытаскивает из пачки сигарету.

— Куришь? — прежде, чем она успевает смутиться или покачать головой, жестом предлагает вторую.