родственные связи: санти и рауль — названые братья, лесли — бывшая жена та еще блядина;

Младший Линарес бегает за ним, точно влюбленная телка — теряет штаны и вот-вот из трусов выпрыгнет, если продолжит в том же духе. Дону малолетний придурок не усрался совершенно, о чем он не стесняется при случае напоминать, но тщетно: Санти уверен, что однажды они станут братьями с большой буквы Б.
Блядь.

Четыре года разницы — настоящая пропасть, если тебе восемнадцать, а ему уже ничего не поможет. Донни пару раз пиздит Линареса до кровавых соплей, но тот, наглотавшись дорожной пыли, возвращается, как преданная псина, и все чего-то ждет. Когда все скидываются на дешевое пойло, Санти отдает больше всех; он же в итоге остается за закрытой дверью, откуда доносится громкая музыка, и еще долго пытается достучаться до приятелей. Пока он обходит дом по периметру и заглядывает в окна, Донни присовывает какой-то подружке и, в целом, замечательно себя чувствует.

Непослушные пальцы соскальзывают по мокрой от крови коже и погружаются в хлюпающее месиво — то самое, что у него теперь вместо шеи. Донни силится зажать одну рану, поехавший от страха и боли; из распоротого брюха на грязную землю вываливается требуха; ебаное море крови впитывается вокруг него неровной лужей. Подоспевший отец Санти (если в трехстах фунтах шерсти и мяса кто-нибудь сможет узнать уебыша Санти) держит своего щенка зубами за шкирку: не дает закончить начатое и отправить-таки брата с большой буквы Б к праотцам. Тот не оценивает.

Сопливая мечта Санти сбывается, как в сказке про феечек: Аарон Линарес принимает Донни в семью, дает свою фамилию, нарекает сыном. На исходе месяца он жрет какого-то сраного койота; глотает, почти не жуя, давится, кашляет и продолжает рвать зубами свежее мясо. Рауль — старший из братьев, — хватает его за перепачканные руки и крепко прижимает к груди. Санти восторженно булькает, не зная, какая его позже ждет трепка: сперва от отца, за то, что рисковал чужой жизнью, а потом от самого Донни, осознавшего, что этот кусок дерьма чуть было его не угробил.

Крыша отъезжает медленно, с оттяжкой, почти незаметно для остальных. Донни срывается в уличных драках, ищет неприятностей на свою голову, вытрахивает из очередной мексиканской девы марии последний болезненный стон и никак не может успокоиться. Заниматься делами семьи с холодной головой под силу только одному из троих: Санти слишком сентиментален, Донни — приебнут на половину извилин, лишь у Рауля достаточно выдержки и интеллекта, чтобы не разочаровывать отца.

С годами крепнут не только родственные узы, но и конфликты; они повязаны друг на друге, словно если сдохнет один, не выживут и остальные. Донни орет, срывая голос до хрипа, и замешивает из Санти тесто под пиццу, но потом сам же лезет под пули, лишь бы ни одна не досталась младшему. Верит: так было, так есть и так будет. Ошибается.
Празднование удачной сделки (если продавец мертв, за товар можно не платить) заканчивается на пороге глубочайшего беспамятства. Донни не помнит, кому именно — ему или Раулю, — принадлежит идея развлечься с одной из своих же, но находит эту мысль потрясающе заманчивой: Тара достаточно горяча, чтобы хватило на двоих; она долго смеется, отталкивая его от себя, а потом — когда понимает, что шутки на самом деле закончились, — повторяет, как дура, одно и то же.
Донни, пожалуйста. Пожалуйста, не надо, Донни.
(он смеется; нет, хохочет в голос и передразнивает, прежде чем впиться зубами ей в плечо)

Истерзанное тело они выкидывают где-то в пустыне Чиуауа. Желают удачи — Донни не может удержаться напоследок, — и возвращаются в полной уверенности, что Тара не осмелится тявкать на сыновей главы стаи. Потрепанная сука, очевидно, считает иначе: возвращается к вечеру следующего дня и выкладывает Аарону все целиком, от первого визга до последнего стона. Тот, даром что наркоторговец и оружейный магнат, а не сраный джентльмен во фраке, быстро находит крайнего. И им, разумеется, оказывается отнюдь не обожаемый, старший и родной сын.
На улицу, точно щенка, выпинывают Донни.

Вердикт окончателен и не подлежит обсуждению: у Донни больше нет стаи, заработка и крова, зато есть недвусмысленное указание покинуть Нью-Мексико и никогда больше не пересекать границу штата. Рауль отводит взгляд, Санти пасмурно хмурится. Аарон, непроницаемый, как блядская китайская стена, смотрит ему в спину, пока Донни, перекинув через плечо спортивную сумку, уходит прочь. Надежды на то, что затянувшийся цирк вот-вот закончится, и его позовут обратно, а Тару отжарят по кругу, так и остаются надеждами.

Он зарабатывает на нелегальных боях с другими иными. Иногда в звериной ипостаси, но чаще — как они говорят, чтобы уравновесить шансы, — в собственной, человеческой шкуре. Донни под сорок, но он снова чувствует себя вчерашним подростком. Особенно когда запихивает обратно вывалившиеся внутренности: заживает на нем любое дерьмо, может, и быстро, но в особенно неудачные дни приходится собирать себя, как сраный конструктор. Тем не менее, за это неплохо платят. И не только за это: таким, как Донни — уродам без всяких представлений о чести, достоинстве и прочей хуйне, — платят вообще много за что. Лишь бы не прознала инквизиция.

В Портленде он оказывается на исходе две тысячи двенадцатого года. Выполняет непыльные поручения, охраняет склады и грузы, следит, чтобы товар оказался у тех ребят, которые его заказали, миновав прочие заинтересованные стороны. Тратит заработанные деньги на Лесли, уверенный, что встретил ту самую. Единственную, мать ее. На всю, сука, жизнь. Думает даже, что однажды, чем черт не шутит, она понарожает ему щенков.
(я люблю тебя, лесли; почему ты плачешь, лесли; этот хренов синяк рассосется на твоей шкуре за три минуты, тупая ты блядина, ну зачем разводить истерику по пустякам)
В общем, что-то у них в браке не клеится: Лесли зализывает раны и сбегает от него к какому-то магу. Донни скрипит зубами, представляя, как однажды вырвет ее новому хахалю сердце и заставит сожрать с кетчупом.

Мира, в отличие от нее, не выпендривается совершенно. Только дрожит и норовит забиться в угол, подальше, где Донни ее не увидит. Мира смешная — и он смеется, пока она хрипит, пытаясь совладать с легкими, одно из которых пробито осколком ребра. Чтобы она не сдохла, Донни отпаивает ее старшей кровью и совершенно случайно забывает спросить разрешения у того вампира, у которого ее выкачал; говорят, законники такую херню не прощают, но они быстро договариваются, что все прошло полюбовно.

Стая, отпочковавшаяся от клана Линареса-старшего, прибывает в город в середине июня. Едва ли треть от того количества, что удерживало власть в Лас-Крусес и соседнем Эль-Пасо, но достаточно и этого: озлобленный молодняк, уставший от постоянных ограничений, теперь подчиняется его старшему брату, а истосковавшийся по родным Донни враз оказывается его правой рукой. Почти что голосом разума, только нихуя не разума, правда.

Донни улыбается во все тридцать два, представляя, как они теперь могут развернуться. Когда на пороге появляется обмудок максимально пидороватого вида, он смеется тому в лицо: детка, что ты забыла тут в одиночестве? Имя практически ни о чем не говорит, хотя обиду Донни все-таки затаивает. Брекенридж, значит. Да хоть Хилари, мать ее, Клинтон.

Теплым сентябрьским вечером он встречает прекрасную девушку.
У прекрасной девушки — зеленые глаза, пухлые губы и знакомая фамилия.
Последовательно переломав ей ребра, Донни сочувственно гладит ее по волосам и предлагает передать привет папочке.

как и остальные члены стаи, носит на ребрах продольные отметины-шрамы, в которые вплетены чары, останавливающие их регенерацию;
с дозволения и одобрения братьев забирает с улиц девиц — чаще обычных, человеческих, но иногда суккубов, — и обратно они уже не возвращаются;
свободно разговаривает на испанском и английском, но писать без ошибок не умеет ни на том, ни на другом; читает тоже небыстро, и, в целом, обладает кругозором на уровне семиклассника;
патологически жестокая мразь и нормально себя чувствует;
почти неделю провалялся в коматозе, за что отдельно благодарен дине брекенридж;