родственные связи: жена – Элли (Холидей) Гилмор

Лично прожитое прошлое в конечном итоге почти ничем не отличается от книг.
Годы вымывают эмоции. То, что вызывало ярость и страх, делается пыльным и плоским. Вся пережитая некогда радость на вкус станет как песок, долгий пройденный путь превратится в иллюстрацию на странице весьма скучной повести. Не лучшей из прочитанных или увиденных в кино.

…Когда все начиналось, и кино-то никакого не было. Были валлийские зеленые луга, те самые, воспетые в дурацких старинных песенках, ленивые пестрые коровы, кобыла Миддл, застреленная отцом, белые занавеси в высоких окнах. Белые кружева в колыбели. Их мертвая маленькая сестра.
Сказать начистоту, не про него была эта история. Когда неуклюжий малявка-Марк только осмеливался смотреть в глаза взрослым и схватывал шлепки от женщин, когда прятался от вечно недовольного отца и плакал у запертых дверей, его старший брат уже был завидным женихом и наследником. Многие дома зазывали Гилморов в гости, и старательно подсовывали им под нос хищных контесс, хотя всем давно было известно отчуждение странного виконта, его добровольное затворничество. Кто ж мог знать, что иные не роднятся с людьми, тем более, такие иные, как они, их семья. Никто и не подозревал, что у иных свой двор и своя знать. И каждому свое место в нем.
Марк был слишком мал, чтобы понять, что же случилось тогда, на самой заре его жизни, почему в самую страшную ночь брат убил отца в безумной, дикой схватке. Он почти ничего не помнил; время омыло его и все произошедшее. Поединок зверей – фраза из четырнадцати букв.

Не было ни слез, ни проклятий, только осознание произошедшего и томительное ожидание еще большего кошмара. После похорон мать забрала его и уехала. В те времена такие путешествия казались обычным делом; по прошествии лет это виделось бегством. И она не вернулась домой, ни она, ни Марк, который еще долго не мог спокойно слышать имя Джона Гилмора. Нежность брата, некогда воспитавшего его вместо родителей, вечно занятых собой, насмерть билась с его собственной завистью, жгучей, непримиримой ненавистью. За все, что сделано и все, чего не вернуть. За потерянный дом. За отца – с каких-то пор он перестал казаться чудовищем, главный детский страх выцвел и сделался бледной тенью волка из детской книжки. За все это Джона стоило убить или простить. Марк не сумел ни того, ни другого, а потом ему стало все равно.

Тогда, в Лондоне, мать все еще получала деньги от брата. Марк узнал про эти подачки и в первый раз не ночевал дома. В те несколько лет перед войной многое случалось в первый раз – первая работа, первая настоящая ссора с матерью, его первая женщина и запоздалое первое превращение. Многое совпало.
Он долго помнил свои белые когти на спинке кровати, кровавую вонь, забивающую все чувства. Помнил шевеление древних и сумрачных инстинктов, следы зверей, укоренившиеся так глубоко, как только возможно. Помнил, как не выбирал и принял сторону Хаоса с уверенностью обреченного.
Потом… он помнил день, когда утонула «Лузитания». Колышущаяся толпа и какой-то усач в темно-зеленом пальто кричал, размахивая газетой. Если постараться… да, можно вспомнить, что именно он кричал.
Они их убили. Они их всех убили.
Невыносимо – тогда. Британия – не только люди, и не только иные, кто таился во мраке безвестности. Это была его родина и это был искренний, подлинный гнев и страсть защитить свой дом… свое логово. Теперь это только чьи-то кости на дне Кельтского моря, присоединенные к тысячам других костей. Только кости, и почти смешно, что он, глупый паренек с дурным характером, развесил уши и отправился записываться добровольцем в армию Китченера. Захотел воевать с немцами, мало он на них насмотрелся в лагерях, куда их загнали, словно зверей в зоопарк. Впрочем, до легендарной Соммы рядовой Марк Гилмор не дошел. Только начал чувствовать себя солдатом, только привык к тяжести винтовки и подружился с сослуживцами – такими же дураками, как он сам. Они ее даже не увидели, Сомму, попали под авианалет на какой-то пыльной дороге. Его контузило и переломало; почти оглохший, хромой и жалкий, несколько месяцев довольствовался радио и газетами, доходившими до госпиталя. Странно – Марк и сейчас помнит цвет краски на стенах устроенной в бараке общей палаты, но не может вспомнить, почему тогда не вернулся домой. Прошлое истирается неравномерно.

Может быть, это слезы и истерики матери, истаскавшейся с годами, обреченной на жалкое полунищенское существование. Может быть, он искал другой жизни – в горящей Европе, среди руин и кладбищ. Может, и нет, и ему было достаточно одной лишь охоты – там, среди процессий беженцев, идущих как на кладбище. Забыли только, кого хоронили и за что сражались.
Марк сменял обличья. Попрошайка. Чистильщик обуви. Подсобный рабочий в бакалейной лавке у Вернона Риджа. Грузчик в ливерпульском порту. Крупный серый пес с белым пятном на груди. Собакой было проще всего – подойти и ткнуться в знакомые руки, дотянуться до глотки. Безумие достижимо, стоит только разинуть пасть пошире и жрать свое лекарство.
Было и что-то еще. В те страшные годы, за несколько мгновений до новой войны, было ведь, он точно помнил! Лана, ее звали Лана. Он обещал забрать ее с собой, но не вернулся в Польшу – ни к ней, ни к ее дочери, зачатой от солдата.

Так у него ни черта не было ни на душе, ни за душой, когда после второй мировой Марк вернулся из своей проваленной одиссеи на родину и нашел, что она запаршивела еще сильнее, чем раньше. Как  в гомеровской поэме, шлюха-Британия, его непутевая мамаша, снова терлась задницей об кого попало, так и вернулся он вовсе не к ней, а к своему Двору. Служить и присматриваться.
К семидесятым из чистильщика дослужился до инквизитора, и стал посматривать на род людской еще более свысока. Был некий отчаянный, саморазрушительный азарт в том, чтобы убивать, оставляя невнятные следы и двусмысленные подсказки, убивать, выбирая жертв, как выбирают кусок сыра или бутыль вина. Он и жрал их гораздо позже, прожаренными с кровью под бокал белого. Он всем сердцем жаждал игры и он ее получил.
Эван, или Эран Хендерсон… первый, кто сумел добраться до Марка, быстро ему наскучил. Но молодой и безнадежно увлекающейся Ханне было дозволено гнаться за ним десять лет кряду. Он смотрел, как из глупенькой девочки-полицейской, польстившейся на какие-то дикие феминистские речевки, она становится зрелой женщиной, как учится красить губы темно-алой помадой, как вдыхает ночной воздух, словно пытается учуять маньяка, подарившего ей смысл жизни. Марк познакомился с ней и долго приручал, соперничая с собою самим, вырывая ее внимание у собственноручно разбросанных улик… но, получив свою Ханну, разочаровался, ведь больше не за чем было гнаться, нечего ждать. Она ела их мясо, сама того не зная, она размазывала помаду, целуя его руки. И она была в ужасе, когда сошлась ее головоломка, а Марк великодушно позволил нацелиться в себя из пистолета: да, это я. Да, правда. Да, убью.
Что-то ушло вместе с ней.

И что-то вернулось вместе с Элли.
Душный, пустой американский Портленд, куда он перевелся после того, как понял, что ему не выдержать жизни в опустевших охотничьих угодьях, очень скоро обрел ее лицо. Но когда он впервые увидел свою Элли (а тогда еще – Холидей), Марк еще не знал, что предназначен ей, что обречен и отныне никогда не станет свободным до конца. Когда она впервые столкнулась с ним взглядом, она ничего не поняла.
Он уже не считал себя человеком, обязанным держаться их правил, и уже очень давно. Сам того не осознавая, Марк сделался точной копией собственного отца, высокомерным и жадным чудовищем, которому нужно приносить жертвы и, за неимением иных почитателей, он сам добыл свое подношение. Торжественный ритуал на смятых простынях второсортной гостиницы – сотни людей совокуплялись среди этих стен и на этой постели, но никогда еще это не было так похоже на убийство, на уничтожение воли и свободы. Все словно в отместку за то, что она делала с ним, пока была в недосягаемости, за каждую минуту бессильной ярости, за каждый недоуменный и будто бы игривый взгляд. За ее одуряющий запах, едва пробивающийся через удушливую искусственную вонь туалетной воды.
Он не собирался оставлять ее в живых, после того, как закончит. Он не боялся ничего и никого и был уверен, что сумеет прибрать концы и спустить пропажу стажера на тормозах, но что-то в ту ночь случилось и с ним самим. И ни черта он не смог. И распутывал затянутые узлы веревки, и растирал ее посиневшие запястья, и впервые просил прощения, и это было странно и… упоительно.
Марк был внимательным существом. Хороший охотник, или хороший инквизитор, он умел читать людей, их страхи и желания. И еще он каким-то глубинным чутьем знал, как приручить Элли… она не была похожа на Ханну, вспоминать о той, мертвой, было совсем невыносимо. Сам того не замечая, он все же повторял свой путь с упорством хищника, идущего по следу. Петля замкнулась, когда он отвез ее в Рим, и душила до хрипа, пока он с рвением паломника обходил все те места, которые раньше были предназначены для воспоминаний только о Ханне. Он так исцелялся, от одного безумия – другим.
Он рисовал их вместе – карандашные эскизы, на которых она смотрела на него, а он настороженно глядел перед собой ледяными глазами леопарда. И ее руки на пятнистой шкуре. И ее нагота, как знак предельной уязвимости.
С самого первого дня это был путь по наклонной. Марк не умел и не умеет любить, как это делают они. Где-то он и сам осознает, что он – отщепенец, урод, и это уродство ему невыносимо, и постыдно, и тяжело, но никуда он от него не денется. Его любовь – это когда она не рядом, а когда принадлежит, безраздельно и безмерно. Когда не смеет поднять глаз. Когда никто, никто не осмелится посягнуть на его драгоценность, его добычу. И совсем уж невыносимо, когда она сама себя похитила.
Безумие. Ярость, не находящая выхода. Исступленный вой крупного тяжелого зверя, запрокидывающего плоскую морду. В ту стылую зиму, когда весь мир был занят празднованием миллениума, он потерял ее и нашел. В ту пору Элли еще не умела прятаться и не знала, как глубока пропасть. В ту пору она считала, что билета на автобус будет достаточно, а квартирка старой подруги – хорошее убежище. Марк выследил их обеих по всем правилам хорошей охоты и отпраздновал свое звериное Рождество Джессикой Хувер, а рыдающий, скулящий приз увез домой. В свой уютный дом, где на стенах висели слепые африканские маски и туземные копья – то ли сувениры, то ли трофеи, которые он привозил из тропиков. В свое тихое логово, где человек будет заперт в подвале, а зверь будет глядеть на него через узкое окно, щурясь от наслаждения обладать.
Через месяц он выпустил ее, присмиревшую и испуганную. Однажды просто принес косметику, с аккуратностью набившего руку живописца нанес макияж, собрал сзади немытые волосы и застегнул на шее новое колье с единственным кроваво-красным рубином.
Какое платье тебе принести? Я приготовил ужин.
Об этом случае было запрещено вспоминать. Марк выдрессировал свою Элли так хорошо, что мог заставить ее заткнуться одним лишь взглядом. Об этом запрещено было думать – он надеялся, она соблюдает запрет. И все же через пять лет его собственность вновь решилась на побег.
Второй раз она играла по всем правилам, и Марку пришлось поднять все свои связи, чтобы отыскать жену. Исход был определен с самого начала, это понимали оба и ему достаточно было остановить машину и открыть дверь, чтобы Элли покорно села рядом.
Больше он не позволил ей ни работать, ни даже выходить из дома без присмотра. Казалось, Марк сам свихнулся от ужаса потерять ее, свихнулся до паранойи и готов перепроверять замки, но нет, знал, что самый главный запрет в ее голове, он сам его создал. Никуда она больше не денется. Не осмелится. Больше нет. И десять лет прошли в сонном покое. Откуда тюремщику было знать, какие планы его Элли составляла в мечтах? Марк был растерян и обескуражен, обнаружив опустошенные кредитки и перевернутую вверх дном спальню.
Весь шестнадцатый год прошел в поисках. Поиски затянулись и перевалили на семнадцатый, и длились бы еще, если бы не случайный след, машина, на котрой ее увезли, отыскалась на севере.
Наказание было примерным, благо под рукой нашелся и похититель – Марк не пожелал знать его имени, не пожелал помнить его лицо. Он помнил только его голос – полный ужаса крик, когда уже прогремел выстрел и пуля засела в груди выгнувшейся в прыжке пятнистой твари. Череп хрустел в челюстях, не хотел поддаваться, и перевертыш держал его лапой и вгрызался, вгрызался, пока человек был еще жив. И, подняв окровавленную морду, он смотрел на нее, а она смотрела на лежащий на полу пистолет.
Зверем он ее не тронул, потому что, начав, мог уже не остановиться. Он не животное, чтобы портить свое. Он мог наказать куда лучше.
Как он тебя трахал? Так? Смотрел в глаза и рассказывал, как любит? Тебе нравилось? Расскажи мне все… и смотри. Не отводи глаз, сука. Смотри, что я с ним сделал... И так сделаю с каждым, кто прикоснется к тебе.
И снова больше месяца он не мог успокоиться. И снова бесился каждый раз, когда представлял себе, куда она может сбежать и холодел от мысли, что может ее и не найти. Так продолжаться не могло; полгода спустя Марк привел свою Элли в отдел лицензирования, потому что там нашел для нее новую клетку, лабиринт куда интересней его подвала. Теперь за ней можно было следить со стороны, пока она тешит себя иллюзией свободы.

- Как инквизитор владеет копьем Луга.
- Из всех возможных обличий предпочитает перекидываться в крупного песочно-желтого леопарда.

Отредактировано Mark Gilmore (2019-02-15 17:30:00)