Если рассчитывать настроение по шкале от одного до десяти, то оно застряло бы, кажется, где-то на отметке «ебашь, мне уже всё равно». Наведываться в Яму особого желания не было, но придумать что-то поинтереснее в кусок свободного времени, когда, кажется, никто никому не собирался откусывать голову, Бруно не смог. Не смог и не захотел — ни околачиваться рядом с Адонией, ни докапываться до Бартоломью, который перестал весело огрызаться.

Если бы кто-то сейчас ткнул стволом с серебряными пулями Гесту в лоб, он бы, наверное, даже не стал бы сильно сопротивляться, потому что… просто потому что.

Валяться дома, пялясь в потолок — тоже так себе занятие, а звать кого-то под бок, чтобы скрасить несколько часов — трата времени, да ещё и напрягаться лишний раз, чтобы выбрать, кто подойдёт, а кто нет.

Лиричное, в общем, настроение. Солнце село, фонари и фары на встречке весело хреначат в морду. Погода так себе. Америка в принципе не произвела на привыкшего к Европе Бруно никакого впечатления, а перспектива застрять тут надолго рассматривалась как слабое, но наказание. Тем более при таком раскладе, когда с разбегу встрял в дворцовый переворот, а теперь прикрываешь горящую задницу капризной, пусть и нежно любимой ведьме.

Но всё равно что-то требовало хоть какого-то социального контакта. Если вечно находишься не в уединении, а среди стадных животных, к которым когда-то принадлежал сам, то привычка общаться вырабатывается сама собой. Бруно общаться любил. Точно так же, как и показать себя в хорошем свете, если получится. В Яме, если выйдет, можно и за красивым боем понаблюдать, и почесать языком с кем-нибудь малознакомым, и самому на песок выйти да начистить кому-нибудь морду. До утра должно зажить.

Инородное тело на обочине Гест замечает не сразу — разглядывает только в зеркало заднего вида, когда тормозит, съезжая с дороги, и осторожно сдаёт назад. Тело шевелится в красном свете стоп-сигналов, а инстинкты подсказывают — псина. Ну то есть — такая же, как Вейр. Ему говорили уже, что называть всех подряд перевёртышей псинами не самый удачный с точки зрения толерантности вариант, но так ведь веселее? Сразу видно, у кого глаз дёргается от такого обращения, кто вежливо терпит, а кто сразу лезет вцепиться зубами во что-нибудь.

Щёлкает блокиратор дверей, плавно опускается стекло со стороны пассажирского. Бруно складывает ладони на руль и устраивает сверху голову, прижимаясь щекой к костяшкам. Выглядит как заебавшаяся, но заинтересованная птица (или любая другая похожая тварь).

— Чего стоим? — интересуется чуть слышно. — Залазь и говори, куда тебе.

Не то чтобы ему скучно вот настолько, чтобы пускать в машину сомнительный элемент, шагнувший за черту закона (а если учитывать нравы Дворов, то не шагнувший, а улетевший вперёд носом по стечению обстоятельств после какого-нибудь тупого поступка). Не то чтобы сомнительный и незнакомый чувак оказался так симпатичен на рожу, что сразу же потянуло помогать. То есть, разумеется, оказался. Но это, разумеется, совсем не главное. Вообще не главное. И почти не имеет значения.

Он смотрится так, будто его, как собаку, на обочину выкинули — кто-то поигрался, кому-то надоело, кто-то попросил унести надоевшую псину подальше. Потрёпаный, потасканный и уставший, даже несмотря на внушительную комплекцию мужик выглядит так себе — Бруно смешливо морщит нос и улыбчиво скалится, то ли подбадривая, то ли наоборот.

Бруно его жалко. И хочется почесать за ухом.

— И пристегнись, солнышко.

Бруно весело. Веселее, чем было пять минут назад. Потому что пять минут назад он был почти готов проверять теорию повешения на практике. Не сработает, но хоть как-то время проведёт, потому что совсем уж тоскливо.

А теперь рядом с ним сидит отступник, на котором, как на псине, затягиваются ссадины. Кровоподтёк на скуле стремительно меняет цвет. Бруно весело — потому что отступник явно не из левых, только попавших в город, а какой-то местный, как бывает обычно. Только местных рвут на лоскуты, на флаг и на завещание для мамочки — а этот живее всех живых.

(В отличие от Бруно, конечно.)

— К тебе или ко мне? — шутит откровенно, выезжая на дорогу, и косится на пассажира, ловя то ли сердитый, то ли растерянный взгляд. Хмыкает, скалится. — Я, вообще, планировал до Ямы добраться. Но если тебе вдруг приспичит поесть мороженое, то ты говори.

Занятно, что при Адонии за прошедший месяц всех отступников ещё не вычистили под корень в Портленде и его окрестностях — их она не сильно жаловала, за короткий промежуток времени наверняка начала воспринимать исключительно как жратву. А тут — перевёртыш, да ещё и не из самых слабых. Несмотря на «всего лишь четвёртый» уровень, силы в нём было предостаточно.

Впрочем, на отступников всем насрать, пока можно грызть глотку ближнему своему, не очень ближнему и совсем не ближнему. На чистоту в городе забили, видимо, большой и толстый. Видимо — ещё давно, до прихода Адонии. Видимо — все разом, потому что Портленд, по ощущениям, уже похож на крысиный лаз, а не на центр власти.

Что-то похожее было в Берлине ещё лет десять после похорон антифашистского вала. Через какое-то время Бруно уже откровенно брезговал отлавливать по всей стране тупых перебежчиков, отступившихся случайно и свернувших с дороги намеренно, но ощущение грязи по локоть не отпускало тогда — и сейчас тоже не отпускает, стоит только об этом задуматься.

— В чём смысл, — спрашивает почти риторически, — сидеть под жопой у Дворов и делать вид, что всё нормально? — поворачивается к подобранному животному, окидывает оценивающим взглядом. — Тебе вот нормально с твоим-то отличием таскаться по местному увеселительному району и вообще по городу?

Ленивая мысль показывается на краю сознания — сожрать такого славного мальчика будет даже весело, ещё веселее — затащить в Яму сунуть мордой в песок; и травить добрый час, пока не кончатся силы и у одного, и в другого; Гест зачем-то представляет, как выдирает перевёртышу нижнюю челюсть и криво ухмыляется.

Перевёртыш кажется смешным (или, может, смешной и есть). Бруно смотрит на него, пока тот внезапно чуть ли не откровенничает. Впрочем, ничего нового — сложная жизнь отступника такая сложная. Становится интересно — что он натворил, чтобы теперь так высказываться о сложности жизни под боком у Дворов?

— Но ты ведь здесь, — замечает, тормозя на светофоре. — Тут сложнее, я в курсе. Да всем тут сложнее. Не какое-нибудь задрипанное европейское представительство, сожранное изнутри противоречиями. Но ты, — повторяет почти удивлённо, — здесь. А значит, тебе совершенно нечего делать и жить не особо хочется.

Бруно засмеялся бы, но сдерживается, лишь улыбнувшись.

Ладно, — думает, —  может, он просто поехавший.

— Ты так говоришь, будто это тяжёлый труд — быть отступником. Наверное, легче было бы, если бы тебя казнили, м? — интересуется с почти искренним любопытством, сворачивая в сторону Задверья. — «Мы там» сталкивались и не с таким пиздецом, солнышко. Ты вообще слышал, что в городе? Пока ты борешься за место под фонарями, вокруг творится какая-то хрень, с которой разбираемся как раз «мы там». Ну или те, кто к нам поближе.

Среди отступников всегда найдётся до кучи тот, кто осуждён «ни за что», «меня подставили», «это всё не я». Бруно готов поспорить — этот из таких же. Любопытство шевелится еле-еле: достаточно для того, чтобы потормошить внутренний дивный мир зверя, но недостаточно, чтобы на следующий день напрячь аналитиков и попросить найти всю информацию «про этого парня». Бруно трёт ладонью шею, царапая цифры татуировки.

— Так почему ты здесь застрял? Помочь добраться до границы? — насмешливый взгляд на попутчика, отсвечивающий любопытством рыбы. — С ветерком и комфортом в соседний город, подальше от местного пиздеца. Всё равно тут все заняты той хтонью, что творится в последнее время. Нет времени даже прибраться в городе…