По шкале от одного до трёх насколько ты зол?

Шон трёт уставшие глаза, точит короткими ногтями горло и пытается унять едкую, словно липкий холодный ком ярость — она встала поперёк глотки и просится наружу самыми нелицеприятными способами (любыми, но не через рот). Наблевать себе под ноги на выходе в приход — опционально, по желанию.

Слухи похожи не пущенных просто так, ради смеха (посмотреть, потыкать пальцами) маленьких рыбок, которые сдохнут через пару часов. Шон давится ими, словно ему предлагают пожрать не хлеба, а стылой земли, давится, но жрёт с жадностью оголодавшего котёнка, подобранного на улице. Говорят, Мортон делает что-то, способное поднять уровень. Говорят, он делает их на продажу. Говорят, это даст почувствовать силу тем, кто не способен поднять свой уровень самостоятельно. У Шона на зубах скрипит песок — хочется вклиниться в разговор других (не таких же, как он) и попросить разложить слушок по полочкам, пунктам и распотрошить, словно крысу для тупого удава.

В смысле, артефакты?
В смысле, поднимают уровень?

Претензии он готов выставить с порога, что и делает. Заходит, правда, в кабинет к Ною почти бесшумно, перед этим для проформы и по этикету постучав костяшками пальцев по косяку. Наваливается на дверь спиной, закрывая её за собой. (Думаешь, я выпущу тебя отсюда, пока ты не объяснишь? Чёрта с два, сдохну, но не выпущу.) Собственная тупая бравада колется изнутри.

Начать можно с банального
— Это правда?
, но Шон молчит непростительно долго для собственного настроя, смотрит невоспитанной (ни на что не годной) мразью исподлобья и кусает щёку изнутри. Все эти ссоры с Пастырем всегда бесплодны, ни к чему не приводят (если только наказание — достойный итог), инициируются в большинстве случаев Шоном и похожи больше на подростковую попытку суициднуться на месте или доказать, что с тобой поступают не так, как ты того заслуживаешь.

(По-хорошему, давай, если подумать, ты заслуживаешь сдохнуть в канаве вместе с голубем, который не смог выпутаться из пластикового пакета.)

В фильмах на этом моменте — тревожный желтоватый свет, холодный, как руки нелюбящей матери, и отсутствие саундтрека — только голоса и звуки естественного замкнутого помещения.
— Ты же знаешь, что мне это нужно, — сипит зло, как обиженный ребёнок; едкая обиженная ярость стекает по глотке в желудок (с утра ничего не ел, ну и придурок). — Артефакты, — говорит, уточняя, — ты делаешь артефакты, поднимающие уровень. Временно. И я ещё, — выдох, — ни одного, блядь, не получил. Какого чёрта?

Всегда так, каким бы взрослым ты ни был, как долго не проторчал бы подле святого отца, сколько сил бы не потратил на попытку стать воспитанным, сдержанным и спокойным — всё напрасно. Холодная ярость в Шоне клокочет и дыбится, словно шерсть на загривке у шавки бездомной, а стоит Ною заговорить и подняться  со своего места, как всё нутро бросается вперёд в попытке защититься.

Лучшая защита — нападение.

Шон бесится на пустом месте, смотрит куда угодно, но не Пастырю в глаза, шарит взглядом по его рукам, коленям, по складкам одежды, по углам кабинета, столу за спиной святого отца, полкам, книгам, канцелярским принадлежностям. В голове бьётся истеричное и визгливое давай давай давайдавайдавай скажи ему! скажи! ну! давай!, в унисон с ним вторит монотонное не подходи ко мне, пожалуйста, нет, нетнетнетненеееетненене господи пожалуйста не подходи.

Шон молчит, теребит пальцами края толстовки, морщит нос, словно вот-вот оскалится, как псина. От руки пытается увернуться, но не успевает. Остаётся ещё в нём маленькая-маленькая (рациональная? правильная? честная? преданная? привязанная? умная или тупая?) часть. Этой части, этому несчастному кусочку хочется ласки и заботы. И Шон, закрывая глаза, подаётся вперёд, качнувшись всем телом, старательно не делает шаг вперёд, но опускает голову так, что чужая ладонь ложится на затылок.

Это на уровне инстинктов; собака на автомате подаёт лапу, если молча протянуть ей ладонь, а Шон глотает мат, кусает щёку изнутри и жмурится, почему-то ожидая удара. Ной никогда не бил его — может, только мечтал об этом, О’Ши бы не удивился, если Пастырь спит и видит, как пиздит Беса ногами — и почему-то ожидать удара сейчас неправильно. Стыд заполняет Шона до макушки, окрашивая кончики ушей в красный и выделяя под румянцем веснушки на щеках и скулах. Шон бесится ещё больше от своей реакции и всё-таки уворачивается из-под ладони. Прячет руки за спиной, добела сжимая пальцы одной на запястье другой, снова дёргает носом, как волчонок, и смотрит упрямо и злой в глаза, поднимая голову (но всё равно — исподлобья).

— Мне плевать, даже если я сдохну, — говорит так, словно смерти не боится; и не боится, в общем-то, пока не встретится с ней к лицом к лицу, а до этого Фортуна как-то благоволила или вовсе делала вид, что Шона О’Ши не существует, не было никогда и не будет, кто такой, не видели, не слышали.

Шон барахтается в череде удач, которые стоили ему ссадин, синяков, переломов и потоптанной чести. Шон лезет в петлю сам, сам суёт не голову, но лапу в капкан, сам, стискивая зубы, просится, чтобы ему дали по лицу — хорошенько так, до звона в ушах. Шон не верит, что это всё, на что он способен. Став из человека магом и решив львиную долю подростковых проблем одним только этим открытием, он вдруг упирается в новую стену. А что за ней? Ну? Что там? Никаких перспектив, никаких возможностей. Ничего там, блядь, нет.

— Мне это нужно, — сипит и сглатывает, в горле колется от сухости. Добавляет тише, с ужасом понимая, как взвивается вверх желание вцепиться пальцами Пастырю в глаза: — Пожалуйста.

Надави на жалость, Шон, хороший мальчик, умный мальчик.

— Тебе же похуй на меня, ну, — не верит и не поверит никогда, наверное; на тыльной стороне ладони и на запястье остаются следы — лунки от коротко стриженных ногтей. — Что я должен сделать для этого? Или ты считаешь, что я настолько ничтожество, что не достоин даже попробовать? Попросить? Что вся эта посредственная хуйня — всё, на что я способен? — Вдох судорожный и короткий. — Я не хочу делать вид, что мне хватит. Мне мало, — кончики пальцев жжёт. — Отец, пожалуйста.

И смысл в одно короткое слово вкладывает другой.

Шон не садится. Остаётся стоять на расстоянии двух вытянутых рук, которые можно сомкнуть в рукопожатии. Смотрит куда угодно, но не Пастырю в глаза, потому что это кажется ловушкой. Трусливое существо внутри просит уйти, даже не хлопнув дверью. Поставить в едва начатом разговоре точку. Сделать вид, что ничего не было, потому что с каждым словом Ноя на корне языка оседает горькое. Шон понимает — не прав изначально. Но остановиться уже не может. Спокойно признать поражение — не его выбор, не его стратегия, вообще «не его». Куда проще пробить лбом преграды, выгрызть зубами путь и процарапать дорогу сквозь не терновый даже, а усаженный стальной колючей проволокой лаз.

Губы кривятся в неблагодарной усмешке: возьму и умру, — думает Шон, — тебе-то какое дело. Мыслей своих не скрывает, знает, что Пастырь невидимым движением слижет каждую с поверхности, просмакует и выплюнет, пережевав — сюда же, Шону под ноги.

В их отношениях есть ли капля доверия?

Эмоции похожи на каплю — не доверия, но ртути. Переливаются от страха к ненависти, из неуверенности в едкую, ядовитую злость. О’Ши запрокидывает голову, разглядывая тёмный потолок кабинета, углы — ещё темнее — и верхушку оконной рамы.  Сглатывает вязкую слюну и улыбается. На Пастыря смотрит вновь — взглядом зверя, который всё уже для себя решил.

— Почему я не могу хотя бы попробовать то, чего я буду лишён всю оставшуюся жизнь? Плевать, сдохну я или нет. Мне плевать, тебе плевать.

Сказанное вслух проходится огненной плетью вдоль хребта и подстёгивает не хуже, чем хлыст разгоняет упрямую лошадь. Шон похож на ощетинившийся комок ненависти — темнеют глаза, темнеет эмоция на лице, пальцы сжимаются в кулаки. Он теребит края толстовки, смотрит исподлобья и думает — выпадет ли ему хоть раз в жизни шанс, когда можно будет, глотая слёзы (как будто преданный щенок), свернуть Пастырю шею?

Шо не думает, что умирать страшно — ни один адреналиновый маньяк не думает об этом, пока не оказывается двумя ногами по ту сторону. Шон не думает о смерти в целом, задевая её лишь словами. В своей смерти (будущей, стопроцентно вероятной, возможно — скорой) он боится только одного — всем плевать будет, как и сейчас. Как и всегда. Даже вылезая вон из кожи, он запоминается на те десятки минут, что стоит на песочной арене Ямы. А за её пределами — никому нет дела. Умрёт, достигнет большего, успокоится и оставит всё как есть, сменит сторону, забудет о том, что он маг и иной. Не такой, как все.

(Ублюдок и сын тупой суки.)

— Удивительно, как твоего терпения хватает на меня. Но тебе же срать, верно? Тебе одно и то же надо от любого по ту сторону деревяшки. Исповедь, — выплёвывает, кривя морду и морща в злобе нос, как псина, — чего бы ты хотел услышать от меня на исповеди? Что я ничтожество? Что мне не добиться ничего? Так ты и не помогаешь, знаешь ли. Ни в том, чтобы разубедить меня, ни в том, чтобы поддержать! — еле успевает одёрнуть себя и не ткнуть оскорбительно Пастыря в грудь пальцем. И оказывается ближе — внезапно для себя самого. На расстоянии вытянутой руки. Ладонь опускает, снова сжимая в кулак. И смотрит снизу вверх так, словно знает, как шакал, что так в глотку вцепиться легче.

— Я доверял тебе. И доверяю, знаешь? А ты ведёшь себя так, словно… словно… конечно, блядь, легче! Легче срать мне в уши умными словами и проповедями и нихуя не делать!