«Ах тыж ебаный тыж блядь»

Это была единственная мысль. Даже так: это была единственная здравая мысль, которая стояла в его голове, когда сам Вадим стоял посреди разрушенной комнаты с пятнами крови то тут, то там. И даже не комнату было жаль — и ее тоже, на самом деле, но где-то глубоко в его жмотской душе, которая еще помнила времена СССР — а бывшую постоялицу (ее, наверное, уже можно было называть бывшей), которая отсутствовала в комнате.
Вадим подоспел не сразу, как услышал шум и крики, доносящиеся отсюда. Да и услышал он их по чудесному совпадению, проходя в нужный ему номер, где следовало бы прибраться после уезда гостей. Убираться он иногда любил: когда в Дуате было совсем нечего делать, а выходить куда-то за пределы или же тащиться в Яму не хотелось совсем, то Вадим развлекался известным ему способом. Так себе развлечение, но кто ему запретит, ей богу.

— Ну блядь, ну и чего теперь делать, — Вадим нервничает — это видно по нахмуренным бровям, раздраженному постукиванию по собственной ноге, ну и, конечно, чисто русской речи.

Когда-то ему сказали — он был не уверен кто, но казалось, что это была родная мать — что для того, чтобы хорошо говорить на другом языке, следует начать думать на нем даже в периоды сильного беспокойства. У Вадима не получалось. В периоды потрясений и нервов, когда или убивать, или прятаться хотелось, Вадим как-то само собой переходил на русский язык. Так думалось легче, так не приходилось вспоминать другие слова, не приходилось пытаться найти замену тем словам, которые только в родном языке могли описать весь спектр его эмоций.
Русский язык действительно был его родным, да и оставался любимым языком. Сколько не проживи в другой стране, почти в другом мире, но что-то особое и родное вытравить не получалось, хотя, навряд ли он пытался.

Он присаживается на корточки возле особо большой лужи крови — свежая и даже пленкой не покрылась; осматривает комнату — явные следы борьбы, расхераченый прикроватный столик, разбитое стекло, кровь на постельном белье у изголовья кровати (он почти застал ее врасплох, пока она спала?) и разбитое окно — как последняя станция их борьбы.
Ему была нужна она? Вокруг беспорядок, но вещи не были вывернутыми и не создавалось ощущения, что кто-то рылся в них. Вадим не знал хорошо это или плохо.

Детектив, будем честными, был из него так себе. Он, конечно, любил все эти Шерлоки Холмсы (особенно Ливанов, конечно же) и Агаты Кристи, но сам как-то даже в детстве не мечтал распутывать преступления. В детстве он вообще мало о чем мечтал, но здраво судил, что смекалки бы не хватило тогда, да и не хватало сейчас.
И нужно было бы вызвать хаоситов, но была маленькая загвоздка — Вадим вздыхает, Вадим достает сигарету и закуривает ее, разбавляя металлический запах крови еще более мерзким запахом то ли табака, то ли дешевой химии — она была отступницей, которую он обещал защитить. А Хаоситам было плевать на отступников, даже, если они не совершили ничего сверх ужасного, тем более, если они когда-то значились в Дворе Порядка.

Вадиму действительно нужно было бы вызвать хаоситов, но руки сами уже набирали, выученный назубок номер.

— Очень срочно, — Вадим морщится, сбрасывает пепел через разбитое окно, и быстро переходит на английский. — Прости. Ты мне нужен очень срочно в отеле Дуат. Пожалуйста.

Больше он не говорит: выключает телефон и быстрым шагом выходит из комнаты, прихватив с собой окурок. Когда-нибудь, обязательно когда-нибудь, он объяснит себе почему этого Агуэро с его ебучим Порядком стало так много в его жизни.

Вадим радуется, что он пришел. На самом деле испытывает какое-то облегчение, когда видит охуевшее лицо Велли на пороге. Он думал с ним больше не заговорят. Он думал, что его пошлют нахер и «сам разбирайся со своими проблемами», он вообще много думал, но уже после звонка, пока мерил кабинет своими шагами и выкуривал одну за другой. Во время звонка и мысли не было, что Вилескас может не приехать или послать его нахуй, потому что ну… они помогали друг другу, так уж повелось. Точнее, в большей степени именно Агуэро помогал Вадиму, потому что он маг, а обращаться к хаоситам было себе дороже.

Для истинного члена Двора Хаоса, который никогда бы не примкнул к Двору Порядка, Вадим иногда выражал ужасно антихаоситские мысли, но что поделать. Использовать людей Двора Порядка было выгодно — они молчали. Использовать Велли было еще выгодней — он молчал всегда, когда этого просил Вадим. И последний понятия не имел с чем это связано.

Дожидаться Велли в номере оказывается тяжело. Не то, чтобы он не привык к таким картинам — вспоминает труп очередного отступника, который решил, что может диктовать свои условия в Дуате — но каждый раз неприятно. Чувство, словно в его обитель ворвались и облили помоями, стоит очень явно, а закопать на заднем дворе отеля, там где цвели лилии и маргаритки — любимые цветы матери — было некого.

— Да, конечно, — Вадим стоит у стены и старается не двигаться. И даже не начинает свою вечную проповедь о правилах поведения в отеле и о последствиях, которые будут применены к нарушителям. Не та ситуация, а Черных прекрасно знал, когда стоило выключить свою принципиальность себе же во благо. В конце концов, он обещал защитить эту девчонку.

— Она отступница. Суккуб из Двора Прядка, — Вадим чешет переносицу и тяжело вздыхает, запрокидывая голову назад. Резко так, что перед глазами от удара темнеет, но так легче думается. — Была точнее. Пришла недели две назад, хотя мы знакомы без малого год, — в руках появляется сигарета, а Вадим давится дымом, кашляет, матерится на русском и совершенно не хочет оглядывать комнату снова и снова, смотря в потолок. — Я деньги с нее не брал, потому что у нее их не было. Точнее были, но я просто не брал. Просила никому не выдавать, даже инквизиторам, но я проверил на всякий случай. За ней не было ужасных преступлений из-за которых могли поднимать инквизиторов.

— Лучше бы она была мертва.

Вадиму кажется, что слишком резко, почти со злобой в голосе и взгляде, волком смотря на Велли. Но сам понимает, что лучше бы мертва.
Они почти бессмертны и даже пуля в лоб не такое уж сильнодействующее средство против них, а хуже и быть не могло. Вадим прошел войны и служил в армии, так кому, как не ему знать, что можно сделать с почти-бессмертным телом, которое восстанавливается почти сразу же, тем более, если давать ему подпитку. Кому, как не ему знать, как много боли можно причинить, пока это тело живо и еле дышит на каменном полу какой-то заброшенной то ли базы, то ли жилого некогда дома.

Картины, которые он давно забыл, похоронив под слоем пыли и благополучных дней, как некстати всплывают в голове. О да, он знает слишком много способов причинить боль даже в полевых условиях, что уж говорить о тщательной подготовке. Да что там, он ни раз сам причинял эту боль, потому что так надо было, потому что приказ, а приказы следовало бы исполнять.
Иногда Вадиму казалось, что лучше бы он не знал, но чаще он просто не думал об этом, погрузившись в пучину относительно спокойной жизни.

Он почти не слушает Агуэро, пытаясь собраться. Пытаясь вернуть себе хоть немного иллюзии подконтрольности, но не получается. И ему почти стыдно перед Вилескасом, что предстал пред ним в таком состоянии, но больше не у кого было просить помощи. Ему почти стыдно перед Вилескасом, и он понятия не имеет, как загладить свою вину и выразить благодарность в попытках помочь. Пускай даже и тщетных.

— Неделю, — он очухивается через пару минут, тупо смотря в потолок и пытаясь вспомнить, сложить информацию, которая была у него и выдать Велли. Получается туго. Мысли разливаются патокой и не могут собраться воедино, а что-то будто ускользает от его внимания. Никогда такого не было и сейчас, стоя почти безоружный перед Агуэро, убитый и раздавленный, Вадим не может понять, как действовать дальше, что делать и как собраться воедино. — Нет. Две недели назад и, — он смотрит на дисплей телефона. — Два дня. То есть девятнадцатого февраля она въехала в эту комнату. Не давала понять, а когда я ее спрашивал только молчала. Но знаешь, да, в соседнюю комнату въехал мужчина через три дня после ее приезда. Она стала немного нервной, но я как-то не связал это.

Вадим закрывает глаза, тяжело вздыхая и с размаху бьется головой о стену. Не проясняется нихуя, а в голове ужасное гул голосов всех посетителей и боль, что отдавала даже в глаза. Он был слепым идиотом, что слишком расслабился на насиженном месте. И поплатился за это.

— Пятый. Пятый уровень.