Поначалу ему кажется, что они отделались малой кровью. Эдгар может расхохотаться принцессе в лицо (на самом деле не может чисто физически, но ему хочется так думать) — настолько ничтожна плата, которую желает Адония. Он соглашается, практически не раздумывая: во-первых, выбирать не приходится; во-вторых, она в любой момент может передумать, есть резон заключить сделку сразу же.

Совесть не подает признаков жизни, когда он оценивает сопутствующий ущерб. Разумеется, он бы предпочел собственноручно выпотрошить ублюдка, за которого теперь заступается принцесса, но при прочих равных вполне готов отпустить его на свободу. Нет никаких сомнений в том, что перевертыш, не обезображенный печатью интеллекта, рано или поздно вновь привлечет к себе внимание законников. Эдгар уверен, что они могут и подождать: год, два, да хоть десять, если придется.
Непростительная наивность.

Голос Адонии — мягкий, мелодичный и непринужденный, точно у хозяйки дома, которая лично приглашает на торжество самых дорогих гостей. За считанные минуты до полуночи Эдгару хочется слушать что-нибудь другое: визжание циркулярной пилы, например. Ну или магазин на диване. Что угодно, на самом деле, только не ее приторно-ласковые интонации, за которыми только идиот не почувствует явную угрозу.

Он смотрит в стену и силится сдержать продолжительный, обреченный стон. Недовольные комментарии застревают в глотке; Эдгару уже не хочется язвить, спрашивать, в какой такой телефонной книге значится его личный номер, и советовать принцессе поискать себе других друзей.
(адония говорит: ситуация требует немедленного вмешательства, ведь так?)
(добавляет: как же неприятно вышло)

Да ну еб твою мать, Дина.

Торопиться на этот раз нет смысла. Перевертыш мертв — Адония выражается предельно прямо, причин сомневаться в ее словах у него нет никаких, — девчонка ждет вердикта, никто уже никуда не бежит, так что Эдгар позволяет себе потратить лишних десять минут на сборы. В зеркале явных перемен не видит, но, по крайней мере, немного перебивает отчетливое алкогольное амбре и сгоняет остатки сонливости, сунувшись под холодную воду. Слегка радуется тому, что не успел прикончить блистер с таблетками до звонка.
Больше радоваться все равно нечему.

Машина остается у тротуара: Эдгару исключительно похер, что по этому поводу думают дорожные службы, и где находится ближайшая платная парковка. Личную охрану Адонии он практически игнорирует, на предложение отдать оружие только приподнимает бровь — да щас, блядь, разбежались, — и без посторонних подсказок направляется вглубь сада. Работающего, разумеется, до девяти вечера, но как будто это кого-то волнует.
Иную первого уровня он чувствует на расстоянии добрых трехсот футов, так что дорогу не спрашивает. Идет, не глядя на ухоженные розовые кусты, вовсю цветущие даже в самом конце месяца. Останавливается в нескольких шагах.

— Принцесса, — цедит сквозь зубы, неприязненно глядя сверху вниз; склоняет голову набок и машинально складывает руки на груди. Даже не пытается скрыть варону, кольцами свернувшуюся вокруг левого предплечья и щедро напоенную его собственной кровью: пеньковая веревка выглядит вполне себе обычной, вот только периодически недвусмысленно шевелится и норовит переползти ближе к запястью. А потом, может, и к кое-чьей хрупкой шее.

Не видит, но знает, что «лезвия» неотрывно следуют за ним и готовы в любой момент кинуться на помощь хозяйке. Очень отстраненно прикидывает, рискнут ли они полезть в драку без прямой отмашки.
Адония опять улыбается.

Чем дольше Эдгар смотрит на Адонию, тем сильнее сожалеет о смерти ее предшественника, который для хаосита был, можно сказать, возмутительно хорош по всем параметрам: не лез на рожон, не пытался отхватить кусок побольше и ни разу за все десять лет не спровоцировал дипломатический скандал во имя собственных капризов.

Йоханнес был стар. Не физически, разумеется, и едва ли это ощущение можно передать цифрами; двести ему исполнилось или девять сотен, Эдгар никогда не интересовался. Просто чувствовал, что перед ним — уставшее, давным-давно все повидавшее и перепробовавшее существо. Сознательная стагнация как девиз и личный выбор. Виртанен ему почти нравился.
В отличие от.

— А новости будут? — срывается с языка прежде, чем он успевает собраться и придумать какой-нибудь более достойный ответ. Вести дипломатические переговоры с хаосом — все равно что плести ажурную салфетку из пропитанных щелочью ниток: неприятно, бессмысленно, и кожа слезет раньше, чем получится достойный узор.
Тем не менее, это не повод хамить принцессе в лицо, и Эдгар чуть опускает голову.

(успеет ли он вырвать сердце из ее груди до того, как адония превратит его в пепел первым же заклинанием?)
(ничего личного, сугубо академический интерес)

Выбор места раздражает тоже. Случайность или намеренная издевка, Эдгар не знает, но это — уже второе совпадение, а он не слишком поверил и в первое. Предполагать, как подсказывает жизненный опыт, всегда стоит худшее: исходя из этого, Адония и впрямь знает о нем значительно больше, чем ей стоило бы.
Премиальные тем, кто собирает для нее информацию, и жирный минус службе безопасности законников; о навязчивых советах Вергилия — озаботиться охраной, не передвигаться без необходимости по городу, а то и вовсе перебраться на территорию Двора, — он при этом не вспоминает совершенно.

Благоразумно не притрагивается к розам. Знает, что единожды неосторожно заденет шипы — и ведьме уровня Адонии хватит крошечной капли свежей крови, чтобы устроить вагон последствий самого неприятного характера.
Может быть, после этой прогулки он возненавидит цветы в принципе.

— Мы готовы пойти на пересмотр некоторых старых дел, если Дину отпустят сегодня же, — прохладные интонации не меняются вовсе, но за формулировками Эдгар теперь следит чуть тщательнее. Конкретизировать даже не пытается: им обоим известно, что первое предложение лучшим не бывает.

Кто-то критикует законников за полное отсутствие прозрачности; в показательно-демократической стране даже иным порой хочется устроить цирк с выборами, голосованием и подсчетом открытой статистики. И потом проводить его, по всей видимости, каждые четыре года. Или сорок, с поправкой на особенности менталитета.
Хаоситы весело скалят зубы: вот уж где американская мечта подается на завтрак, обед и ужин — концентрированная, в собственном соку. Каждый получает заслуженное. Каждый может стать идеалом self-made person: достаточно в буквальном смысле пройтись по чужим головам, с дерьмом сожрать десяток-другой себе подобных, и пожалуйста, «принц мертв, да здравствует принцесса». Эдгар недостаточно наивен, чтобы считать щедрый жест Адонии признаком глубокого уважения или симпатии (тогда, в яме, она не прикончила его только потому, что в этом не было практического смысла); вестись на образ полоумной дурочки не собирается тоже.

Внешность отражает душу только в очень плохих книгах и дешевых триллерах, где толпу подростков шинкует психопат в маске. У него нет причин сомневаться в том, что крови на руках девочки, которая даже в сапогах на конской платформе еле достает ему макушкой до подбородка, больше, чем у всех выдуманных маньяков, вместе взятых. И, вполне возможно, больше, чем у любого из когда-либо существовавших.
Если, конечно, перед ним не самая одаренная ведьма всея континента. Определенная процентная вероятность такого расклада, может, и существует, но уверенно стремится к нулю.

Она останавливается, задрав голову. У Адонии — приторно-сладкий голос, от которого у обычного человека через полчаса разовьется диабет второго типа, а потом начнут отказывать внутренние органы. Эдгар прикладывает некоторые усилия, чтобы не скривиться ей в лицо, но актерских талантов ему, очевидно, недостает.

— Донни напал на инквизитора. Нарушил Закон, — ласково отвечает он, точно так же выделяя нужные слова интонацией. Хочется сделать шаг назад, чтобы разорвать дистанцию, а то и вовсе отойти футов на двадцать; Эдгар остается на месте и старается не прислушиваться к запаху ее духов, такому же назойливому, сладкому и душному, как она сама.

— Хотите заверить, что для вас это новость? — уточняет самым вежливым образом. Линарес уже никому ничего не расскажет, а вот принцесса — если задавать прямые вопросы — вполне. Эдгар на самом деле не особо надеется, что она великодушно ответит, возможности ее вынудить у него тоже нет, но понаблюдать, как Адония станет изворачиваться, ему все-таки хочется.
В конце концов, они оба знают, что она не в силах ему солгать.