Часть января Аншель проводит на исторической родине — знакомится с родственниками со стороны матери в Тель-Авиве и вместе с ними гуляет по мощеным улочкам Яффо, находит ту самую комнатку, которую некогда снимал нобелевский лауреат Шай Агнон.  Двоюродная племянница Циленька уговаривает его позировать для одного из художников, чья мастерская на улице Созвездия Рыб сразу привлекает внимание. Но вскоре Аншель устает от душащей старины Яффо и оставляет незавершенный портрет на откуп малоизвестному маэстро. Он мерзнет в пещерах Бейт-Гуврин и мечтает о скорейшем возвращении. Если не в Штаты, то хотя бы в Западную Европу — Израиль здорово надоедает. Вместе с двоюродной племянницей Циленькой.

Мода начинает меняться, буйство красок постепенно уходит в тень. На первом плане текстура — блеск кожи и шерховатость твида, заломы льна и переливы нейлона. В почете костюмы-тройки, но талия по-прежнему подчеркивается, до эры безликих и безразмерных пиджаков ждать еще с десяток лет. Аншель примеряет кожаную куртку с меховым воротником, туго затягивает ремень на джинсах — клеш все еще в моде. Гигантская металлическая бляха на ремне никого не удивляет — сейчас все так ходят. Стиль «вестерн» мало-помалу просачивается с экранов телевизоров, к которым люди прилипают каждую неделю, чтобы посмотреть новую серию сверхпопулярного «Далласа».

Аншель уже почти месяц в Мюнхене — немецкий уже не кажется таким лающим и грубым, а местная кухня — такой тяжелой и однообразной. Город, настороженный и нелюдимый, раскрывается цветком. В один из дней Аншель заходит в магазин за пластинкой. Несмотря на то, что мир давно перешел на аудиокассеты, его по-прежнему, как в юности, тянет к винилу. Перебирая яркие футляры, он, наконец, находит то, что приходится ему по вкусу и двигается прямиком к сохранившимся здесь со времен пятидесятых стеклянным кабинкам, где можно послушать музыку. В наушниках Аншель чувствует себя на удивление беспомощным, словно запертым. Есть только он и музыка, толстое стекло служит барьером между ними и остальным миром. Странно. Коэн прикрывает глаза, покачивается в такт мелодии.

Здесь Аншель впервые ощущает его на себе. Взгляд. Тяжелый, едва не оставляющий отпечаток. Но когда песня подходит к концу и он, жмурясь от дневного света, вешает наушники на крюк, никого нет рядом. Никого из иных.

Вечером они с Бригитой идут на концерт Queen. Это событие сотрясает весь город, знакомые и незнакомые обсуждают, где остановились Фредди сотоварищи.

— Погоди, я, кажется, видел приятеля, — Аншель вновь оглядывается, но знакомых черт ни в ком из выстроившихся в кажущуюся бесконечной очередь так и не замечает. Он мог бы почувствовать присутствие иного, но вот же незадача: иные тоже любят Queen. Аншель ощущает, как минимум, троих и растерянно поводит плечами. С досады прикусывает нижнюю губу: что-то кольнуло в сердце, когда ему показалось. Соскучился. В самом деле соскучился. Его дружба с Себастьяном отличается от прочих отношений хотя бы тем, что Аншель помнит, как тот выглядит, хотя прошло уже почти два года с той сумасшедшей недели в Орландо. Аншель буквально кожей чувствовал духовное единение, и, хотя и догадывался, что частично эта эйфория вызвана сверхъестественной природой Себастьяна, не стремился избегать общества инкуба. Но после каждодневных встреч и долгих часов бесед, когда одному требовалось произнести несколько слов, а второй без труда заканчивал фразу, Аншеля накрыло жестокое чувство пресыщения.

— Ты так легко отвлекаешься, liebling, — говорит Бригита. Голос у нее низкий, тембр, кажется, контральто. Аншель не силен в музыкальной терминологии, и, несмотря на любовь к определенным группам, никогда не наблюдал у себя желания научиться петь или играть на каком-нибудь инструменте, кроме чужих нервов.

Они с Бригитой встречаются вот уже три недели — солидный срок. Она, в отличие от всех прочих пассий Аншеля, спокойна и степенна, и, пожалуй, даже чересчур пресна. Можно сравнить с мацебраем¹, в то время как обычно Коэн предпочитает ругелах². Бригита работает счетоводом, живет вместе с мамой и вечерами вышивает цветы и птиц на купленных на Кауфингерштрассе блузках. Не будь она немкой, Ной Коэн бы бросил все дела и лично прилетел в Мюнхен слезно умолять ее окольцевать сына как можно скорее. Лучше всего выгадать момент, когда Аншель уснет.

Сцена залита слепящим светом, заполнена дымом, и ни инструментов, ни музыкантов не видно — сейчас это портал в параллельный, незнакомый Аншелю мир. От предвкушения чего-то невероятного у него сладко ноет где-то под ребрами. Ощущение недолговечное, но такое приятное, что из-за него одного, пожалуй, и стоит жить, а не существовать. Carpe diem.

— Себастьян, какими судьбами? — удивленно и одновременно радостно интересуется Аншель, заметив старого знакомого буквально в шаге от себя. Бригита тоже оборачивается и непонимающе улыбается, но тотчас же больно тычет спутника локтем в бок, призывая посмотреть на сцену.

Брайан Мэй шагает к середине. Меж пальцев уже блестит вышедший из употребления шестипенсовик, заменяющий ему медиатор. Алый подсвечивает его кудрявую макушку, из-за чего кажется, что голова Мэя окружена сияющим нимбом. Сегодня они все — Роджер, Джон, Брайан и Фредди — одинаково святы для молоденьких девиц в джинсовых коротких сарафанчиках и для степенных бюргеров за тридцать, ежедневно борющихся за место под солнцем.

— Себастьян? —  переспрашивает Аншель, но теряет его из виду: вперед прорывается большая шумная компания, которая разделяет их, отбрасывая Рихтера немного назад.

Девушка, стоящая рядом, вскидывает руки в приступе экстатического восторга. Перед незнакомой фройляйн словно предстает сам Иисус из Назарета. Занзибарский божок Фаррух Балсара, адепт зороастризма и черной, тонко выделанной кожи, подчиняет себе толпу быстрее сына Марии и Иосифа. Сдвинутая набекрень фуражка, тяжелая цепь на шее, сильные пальцы, обернутые возле микрофонной стойки — пристальный взгляд Аншеля выхватывает мельчайшие детали. Попробовал бы только не выхватить — зря, что ли, он незадолго до концерта немного подрихтовал зрение магически?

Фредди приветствует собравшихся и с особой, какой-то плохо скрываемой нежностью мягко обводит рукой зал, Брайан наклоняется к red special чуть ниже, интимно гладит большим пальцем отполированный гитарный гриф, а Роджер на мгновение, растянувшееся вечностью, заносит палочки над барабанами.

— ... let me entertain you! — требует Меркьюри, и публика не может не покориться.

1. мацебрай — оладушки такие из мацы, воды и яиц. при желании можно посыпать коричкой перед подачей, но аншель имеет в виду как раз версию мацебрая без сахара и специй.
2. ругелах —  сладкие рогалики такие c начинкой. можно и с корицей сделать, и с изюмом, и с грецкими орехами, и с шоколадом.
[icon]https://s8.hostingkartinok.com/uploads/images/2018/08/d70aa9b14e97578e1c9bd99c999960cb.png[/icon]

in questa tomba oscura laschia mi riposar
Иногда Аншелю хочется разучиться чувствовать других иных. Так, для создания элемента неожиданности. Ему прекрасно известно, сколько глупости и инфантилизма в подобной мечте, а потому он и не думал о претворении оной в жизнь. Воистину некоторым желаниям суждено оставаться неозвученными, витать где-то на периферии сознания и изредка напоминать о себе. Аншель неосторожен. Не в силу обстоятельств, а исключительно из собственных побуждений. Слишком многое себе позволяет, в том числе, и неосмотрительность. Жизнь не успевает от души приложить его носом о булыжную мостовую, и события, повергавшие других в шок, волновавшие мысли и вызывавшие страх и трепет, проходят мимо него. Если убеждать себя в непричастности к чему-то дурному, в это легко поверить. Аншель верит.

Знай Бригита о сверхъестественной природе своего любовника, она немедля приписала бы его желание к списку тех диких привычек, от которых liebling должен был отказаться еще в старшей школе. Но она ни о чем не догадывается, и Аншель надеется, что дальше будет и так. А так не будет.

Он оглядывается на Себастьяна, когда we will rock you надрывается одним и тем же повторяющимся проигрышем. Но Фредди опускает пальцы на клавиши, закрывает глаза и подается чуть вперед, к серебристому яблоку микрофона. Капли пота сверкают на широких плечах в свете софитов, короткие ресницы трепещут — что бы ни было у него на сердце, сейчас он весь — музыка. Меркьюри — легенда, и человеческая оболочка ему невыносимо тесна.

— We are the champions... — он резко поднимает руку вверх, сжимает кулак, и сотни рук повторяют его жест. Сотни фигур покачиваются в такт, сотни сердец бьются в унисон. Спущенные помочи хлещут по бедрам, обтянутым лакированной кожей. Кулак рассекает воздух, раскрывается и кончики пальцев живого бога задевают ладони счастливчиков, пробившихся в первые ряды. Брайан встряхивает волосами и склоняется к гитаре ниже, едва не приникая к грифу губами в интимном до упоения жесте.

— Sing it! — требует Фредди, и люди подчиняются, послушные его воле, очарованные быстрым и неровным вибрато, завороженные всеми тридцатью семью полутонами от фа-диеза большой октавы до соль второй. Слова сами срываются с губ. Зрители не задаются вопросами, есть ли у них слух и умеют ли они петь. Зрители поют.

— ... of the world!

Меркьюри поворачивается к залу спиной и запрокидывает голову, уставший, вымотанный, выжатый досуха. Его трясет. Только в этот миг наваждение начинает спадать. Аншель ловит руку Бригиты, привлекая девушку ближе к себе. Она оказывается чересчур близко. Поцелуй выходит долгим, болезненным и пылким. Пожалуй, за все три недели стерильных свиданий, целомудренных касаний губ и вполне удовлетворительного секса это первое яркое проявление чувств, которое они себе позволяют. Яркое и недолговечное.

Дыхание Бригиты отдает пастилками от кашля, а губы скользкие от помады. Персиковый, влажно блестящий след остается пятном в углу рта и на щеке. Аншель стирает его тыльной стороной ладони и смотрит отчего-то на Себастьяна. Точнее, в том направлении, где он должен находиться.

Уже после концерта на выходе они все-таки видятся, и на этот раз ни концерт, ни собравшиеся люди не могут помешать им пообщаться. Аншель чувствует жар на плече и накрывает своей ладонью руку Себастьяна. Он скучал и теперь в полной мере ощущает, насколько сильно. Воистину иногда разлука необходима.

— Я тоже. С ума можно сойти, как удачно мы повстречались, — говорит Аншель хрипло — не иначе, сорвал голос, подпевая. — Бригита, это Себастьян, мой хороший приятель. А это — фройляйн Бригита Цоллер, мой персональный преподаватель немецкого.

Бригита хмыкает и протягивает Себастьяну руку для пожатия: характеристика, данная Аншелем, ее забавляет, если не сказать больше.

— Вы давно знакомы?

— Около двух лет, — поясняет Аншель. — Мне бы чего-нибудь горячего, этот концерт...

— Можно будет выпить чаю дома.

Несколько коробит, что Бригита уже называет его холостяцкое пристанище домом. Аншель досадливо цокает языком, что не остается без внимания. В сущности, ему хочется рассказать Себастьяну о тоске, о Фредди и о пластинке ELO с песней strange magic — обо всем, что его волнует в данный момент. Бригиты в этом списке нет. Пока. Аншель зависит от новых впечатлений, поглощает их, не пережевывая, давится ими, а Бригита вовсе не является их источником. В этом, впрочем, нет ее вины.

— Время детское. Детское же, Себастьян? — Аншель лихо берет Рихтера себе в сообщники. — Просто Бригита терпеть не может есть вне дома, а я никак не могу затащить ее даже в самый завалящий ресторан. Может, сходим куда-нибудь в честь твоего приезда?

— Любимый, — произносит Бригита укоряющим тоном. — Уже поздно. Твой друг наверняка спешит, да и нам пора.

— Это тебе пора.

Аншель вспыхивает. Ему крайне не нравится, когда кто-то пытается решить за него. А может, ему нравится изображать негодование и позволять остальным принимать решения за него, но при этом снимать с себя всякую ответственность и выставлять вперед щит «я был против, но на меня давили».

× × × ×
Бригита поджимает губы. Это к грозе. К девятибалльному шторму. Да, дома непременно разыграется скандал и, что самое неприятное, проведя с нею всего три недели, Аншель уже знает, что ему скажут и даже с какой интонацией будут выплевывать слово за словом. Бригита любит настаивать на своем, а он, в силу мягкости характера (скорее в силу нежелания вступать в спор), часто соглашается с нею. До тех пор, пока разность мнений не мешает их комфортному сосуществованию, он готов потакать ей. Что нисколько не умаляет вероятности того факта, что Аншель преспокойно может хлопнуть кулаком по столу и, ласково улыбаясь, пожелать ей «мисе-мешуне»¹. Может, но пока не хочет. А может, и вовсе не станет. Аншель выразительно вздыхает. Впору закатить глаза на западе, а выкатить на востоке.

Себастьян ему подыгрывает. Замечательно. То, что нужно. Кажется, сегодня Аншель сорвал джекпот. А ведь ему редко везет в казино, но подумать только, что за удача. Аншель перехватывает его взгляд, черный и хитрый, улыбается краем рта, обнажая зубы.

— Tschüs, mein Schatz!² — беззаботно прощается он с Бригитой, даже не позволяя себе впустить мысль о том, что он обидел ее. Или проявил недостаточно внимания, в одночасье распрощавшись с ней ради какого-то случайного, по ее мнению, приятеля. Все дело в том, что Бригита считает их уже сложившейся парой, серьезными людьми, готовыми вести совместное хозяйство, купить хорошую микроволновую печь и пестовать свое тихое мещанское счастье.

Аншель другой. Несмотря на то, что спокойный и несколько отупляющий быт в какой-то степени его интригует и время от времени его тянет к таким, как Бригита, еще сильнее его влечет к чем-то опасному. Подавленная тяга к саморазрушению, возможно. Да и наплевать.

— Послушай, я не в первый раз уже вижу тебя в самые счастливые дни жизни. Если бы я не был магом, сказал бы, что это колдовство.

Как, в самом деле, жаль, что дар, смешавшийся с кровью и вросший в кости, не особо позволяет питать иллюзии относительно чего бы то ни было. Если бы он не был наивным, сказал бы, что это странно. Если бы он не был эгоистом, сказал бы, что это — какое-то нехорошее дерьмо и все было прекрасно, Себастьян, но ему пора валить и прочее. И ушел бы. И заклинанием невидимости для верности по себе любимому шарахнул.

— Она славная девчонка, — мягко говорит Аншель, глядя уходящей Бригите вслед. — Только больно серьезная. Рядом с ней я чувствую себя таким молодым.

Не то чтобы Аншель был мастером по части комплиментов, но сейчас он даже не старается. Это нормально для него — Себастьян в центре внимания, его появление вносит перемены в устаканившуюся жизнь мага, соответственно, ему и достаются все лавры.

— Пойдем, я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем, что с тобой было.

И это тоже в порядке вещей. Конкретно сейчас и в данную минуту Аншелю действительно очень интересно, что там произошло в долгой жизни Себастьяна.

— Ты давно в Мюнхене? А задержишься надолго? Слушай, я знаю один музыкальный магазин — это настоящая находка для ценителя. Там есть такие пластинки, не представляешь. Я уже и отчаялся отыскать здесь такое местечко. Обязательно сходим туда на неделе. Ты знаешь, я ведь, в отличие от тебя, веду праздный образ жизни... Да, давай свернем сюда, — ему то и дело кажется, что Себастьян идет слишком медленно, и в конце концов маг не выдерживает, хватает его за локоть и ужасно бесцеремонно тянет за собой, в сторону бара с более или менее приличной вывеской. Ну его, этот чай. Можно выпить грамм пятьдесят Асбаха.

Аншелю, в сущности, уже все равно куда пойти, лишь бы там можно было сидеть допоздна. У него есть большие планы на ближайший час. Или даже два.

1. смерти лютой, короче
2. пока, сокровище мое! (нем.)

Когда Себастьян упоминает, что у него дела в Мюнхене, Аншелю становится несколько не по себе: ну в самом деле, как же так. В этот миг он кажется себе воплощением инфантильности — образование не завершено, мыслей о дальнейш ей карьере толком нет. Подростковое желание взбунтоваться и поступить вопреки воле родителей, задавленное ожиданиями отца и матери, а также некоторой толикой еврейской горчащей крови, проявляется только сейчас, в самом неподходящем для этого возрасте. Иногда это заставляет задуматься. Но чаще всего, едва почувствовав приближение экзистенциального ужаса, Аншель судорожно ищет способ отвлечься. Музыка пока его спасает, но надолго ли ее хватит?

Отец в недавнем письме, обстоятельном и унылом, пишет о Магде, упрекая ее в полном несоответствии образу кроткой, но одновременно с этим нахрапистой еврейской жены. Слишком самостоятельна, резка и совершенно не умеет юлить да хитрить, что, по мнению Ноя Коэна, женщине в жизни только мешает.

Кстати о женщинах. Они с Бригитой все-таки ссорятся на следующий день: давешняя незначительная перепалка оборачивается техногенной катастрофой с угрозами мирному населению. Ашель не ждет от нее и половины тех слов, которые срываются с аккуратно накрашенных губ. Заодно пополняет словарный запас. Он ставит перед ней кружку с чаем, а потом получает этой же кружкой в лоб. Белую рубашку окрашивает чайная сепия, что донельзя уродливо само по себе. Аншель отбрасывает со лба мокрые волосы и после того, как Бригита выдыхается, подходит к зеркалу. К виску тянется некрасивая ссадина. Но вот беда: залечивать себе даже такое ерундовое повреждение при Бригите он не может. Ограничивается квадратиком пластыря, который ему отрезает сникшая девушка. Она не заточена под бытовые истерики, и в ней, видно, все копилось, копилось, копилось, да и вскипело, выплеснулось грязной пеной. Аншель наливает ей стакан воды, предлагает умыться и добавляет напоследок, что им обоим нужно передохнуть друг от друга. Удивительно, но она соглашается и в ее коротком «ja» слышится вся боль чинной бюргерской фройляйн, связавшейся с сомнительного вида евреем-инфантилом.

Остаток вечера и ночь Аншель проводит в забытьи, дремлет под размеренное бурчание диктора на ZDF. В итоге он забывает о своем намерении затянуть царапину магией. Пройдет, ничего страшного. Кружку жаль: Аншель как раз сметает керамические осколки, когда слышит звонок в дверь. Вот же... Да, точно, визит Себастьяна. Ссора вытеснила из головы все прочее. Хорошо, что дома есть коньяк и энное количество Тильзитера. Коэн окидывает друга недоверчивым взглядом, смотрит то на бутылку, то на пакет с рогаликами.

— Да ладно, — Аншель замирает на пороге, опираясь локтем о дверной косяк. — Да ладно, герр Рихтер, где вы раздобыли тут изыски еврейской кухни? Нет, постой, погоди, я не желаю слушать. Знаю, ты из-под земли что угодно достанешь. Ей-богу, из тебя вышел бы прекрасный маг.

Аншель улыбается, неумело и коряво шутит, но замаскировать искусственной веселостью свой минорный настрой ему так и не удается.

— Проходи в гостиную, устраивайся поудобнее.

Нарезанный сыр отправляется на тарелку, рогалики — в хрустальную вазочку, типичный образчик мещанского шика западной Германии.

— Признаться, я очень рад, что ты зашел. Мне как раз нужно было кого-нибудь увидеть. Еще полдня наедине с телевизором — и я сойду с ума, — бесхитростно признается Аншель, разлив принесенный виски по стаканам. Он настолько взволнован, что даже не задает главного вопроса, без которого можно и не продолжать беседу.

Кошерный ли этот виски?...