Быть женщиной очень легко: работай себе за десятерых, достань артефакт, которого, возможно, и вовсе не существует, хорошо выгляди, улыбайся, не ной, Фишера и Сандерс расколдуй, ничего не проси (в особенности, у тех, кто сильнее тебя), мозг не еби, фигуру подтяни. Легче простого.
Донован морщится от порыва ветра, взметнувшего вверх её волосы огненным стягом, выбрасывает седьмой по счету окурок за перила балкона на втором этаже своего загородного домика и возвращается обратно в зверинец. То есть в гостевую комнату, ранее украшенную желтыми дизайнерскими стульями, а нынче превращенную в зоопарк-тире-террариум.
Она смотрит на тибетского мага, усевшегося в углу в позе лотоса и шепчущего себе под нос слова, которые она не то, чтобы запомнить, даже повторить бы не смогла. И не стала бы: уровень не тот, чтобы мериться навыками с магом такой степени. Хейли подходит к комоду, на котором сиротливо жмется к стене оставленная чашка кофе и медленно сползает на пол.
Это уже десятый или одиннадцатый маг, которого она притаскивает в свое жилище. Лирическое отступление: Хейли очень, очень дорожит приватностью личной жизни, и то, что её домик превратился почти что в вокзал, судя по количеству прибывающих и убывающих магов, ей очень, очень не нравится.
Фишер смотрит на неё недоуменно - наверное, недоуменно, потому что расшифровка тайных смыслов взглядов черепах - не её сильная сторона. Сандерс шипит, но это не удивляет - она больше ничего сделать не может. На всякий случай Хейли отодвигает обтянутую джинсой ногу подальше от стеклянного куба, в котором извивается бывшая сотрудница отдела выдачи лицензий.
Донован бы не стала так рвать задницу, будь у неё еще хоть сколько-нибудь времени разобраться с делами. Перестановки в отделе ей совсем не по нраву - можно сказать, что Хей консерватор в каком-то смысле, - и без Фишера в таком случае ей не обойтись. Хейли вспоминает, когда осознание того, что все идет по пизде, ударило её обухом по переносице.
Две курицы в коридоре отдела у кофейного аппарата. Хейли проходит мимо по направлению к кабинету, никого не трогая. В ушах - наушники, чтобы ни с кем не здороваться, конец провода болтается где-то в кармане куртки. Они не знают, что Хейли все слышит, и до неё доносится скрипучий шепот "долго не продержится", "насосала", "знаешь, сколько стоят её туфли?".
Хейли практически пацифист. Поэтому она не кидает в головы сотрудниц первым попавшимся предметом (к слову, это было увесистое и уродливое пресс-папье), а медленно оборачивается.
- Сейчас я заполню пару заявлений, - во внезапно обнаружившейся тишине слышно, как кто-то хлопает глазами, - И ты не то, чтобы на машину - на самолет насосешь.
Донован криво улыбается, вспоминая, с каким удовольствием поставила резолюцию "отказать" на заявлении об увольнении той девицы. Она знает, что подчиненные её не любят и, наверное, боятся. Не так, как Фишера, но все же достаточно для того, чтобы чувствовать уважение. Из размышлений Хейли буквально выдергивает мычание знакомого голоса. Она поднимает глаза и видит ошалевшего Фишера, все еще стоящего на четырех конечностях и явно пытающегося отыскать свое место в этой старой-новой для него вселенной.
- Тише-тише. Гравитация - штука суровая, - она легко поднимается на ноги и протягивает руку Эйдану, - Мы сейчас с ней подружимся.
Сандерс все еще валяется без сознания в углу - пропускает самое веселье. Донован лениво попинывает её голень носком туфли. У неё получилось. Она старается сделать вид, что снятие мощных проклятий для неё - плевое дело. Сейчас Фишер начнет разливаться в благодарностях.
Уберите от экранов беременных детей, женщин и особо впечатлительных животных.

ОБЩЕЕ ОПИСАНИЕ

Они не знают, из-за чего так дрожат: от ледяного зимнего ветра, задувающего под тонкую одежку, или от страха в этой безлунной ночи в лесу, будучи брошенными отцом на пропитание местным волкам. Прокормить двух младших детей у семьи, и без того никогда не обладающей большими средствами, возможности не было – может, духи леса будут удовлетворены подобным жертвоприношением?
Аделин трет его ладони, слушая предложения двинуться хоть куда-нибудь.
Аделин молчит и хочет спать, уже смирившись с их участью.
Роланд злится. Роланд очень часто злится, будто питаясь энергией собственного гнева, чтобы двигаться вперед через любые преграды.
Роланд говорит, что лучше попробовать, чем остаться на морозе, когда они в нерешительности стоят несколько минут перед красивым особняком. Аделин видит, что веки брата тоже начинают предательски опускаться, и не может себе позволить его смерти вот так просто.
От поварихи первым половником получает Роланд, потом его уже прикрывает Аделин.

Сесиль (хозяйка дома) тщетно пытается донести Роланду разницу между направлениями живописи, но видит только пустоту. Аделин спасает, подхватывая разговор и отвлекая женщину от уже покрасневшего от злости мальчишки. Пока сестра её забалтывает, Роланд смотрит на укус на детской шее и чувствует, как в ответ жжется такой же след на том же месте у него.
Они оба считают, что это меньшая цена, которую они могут заплатить за жизнь в роскошном доме, за еду три раза в день и за данное им образование.

Аделин говорит, что Роланд не очень-то и умный.
Роланд ухмыляется – смирился – и отвечает, что он, зато, очень сильный и смелый.
Их смех звучит все реже и реже в стенах особняка. Они строят планы на будущее, когда Сесиль не находится рядом – она так мерзко ухмыляется на подобные высказывания, что Роланд отчетливо представляет, как рассыплются её зубы при ударе.
Конечно, он никогда этого не сделает. По крайней мере, ради Аделин.

Когда их двоих сваливает холера, Роланд злорадствует. Он едва слышит поверхностное дыхание спящей сестры, но видит недовольно поджимающую губы Сесиль, стоящую перед их койками. Роланд злорадствует и даже находит в себе силы на издевательскую ухмылку – «вот ты и потеряла свои кормушки, клыкастая сука» – хотя умирать, конечно, обидно. Они рассчитывали на другое будущее.
Но смерть их не дождалась.
Роланд раскапывает землю руками, трясется от гнева и страха и даже не знает, что лучше – если Аделин выживет или если так и не обратится в то, что они так ненавидели в лице Сесиль.
Рука, вырвавшаяся из-под комьев земли, до боли сжимает его запястье.

Аделин сидит позади него, прислонившись головой к его спине, и молчит. Они говорят мало, потому что уже больше нечего обсуждать – они и так догадываются, о чем думает другой.
Сестра вдруг рассказывает уже почти забытую сказку про Гензель и Гретель, как рассказывала в ту ночь, когда растирала его руки, уже побелевшие на морозе.
Ведьма умирает и в их жизни, сгорая на солнце под их пугающе спокойными взглядами.

Двор Хаоса не мешает им наслаждаться наступившей свободой, они, наконец, заняты делом – каждый своим – имеют поддержку и достаточное количество крови, чтобы не думать о голоде.
Аделин даже умудряется выйти замуж. Роланд учит её защищаться, а через несколько лет помогает прятать труп супруга, не задавая никаких вопросов.
Роланд говорит, что из Аделин дознаватель, как из него глава отдела аналитики, и лучше ей попробовать что-нибудь еще.
Роланд нервно сглатывает, наблюдая за безразличием в её глазах, когда сталкивается с ней, залитой кровью, в коридоре.

Их пути постепенно расходятся – Роланд находит себя на фронте Второй мировой, Аделин себя в виде наблюдателя за разворачивающейся трагедией. Связь они поддерживают, но прекрасно понимают – всю жизнь около друг друга просидеть просто невозможно.
На какое-то время они даже перестают общаться – каждый занят своей жизнью.
Роланд ни капли не удивлен, застав во Франции сестру уже на высокой должности. Он ею, кажется, даже гордится и на этот раз сравнивает со Снежной королевой.
В следующий раз они встречаются спустя двенадцать лет в Портленде, где на престол взошла новая принцесса и куда приехала Аделин на освободившуюся должность.
Аделин говорит, что скучала.
Роланд улыбается.

ДОПОЛНИТЕЛЬНО

Роланд сейчас является единственным созданием, который для Аделин настолько дорог, что ради него она готова пойти на эшафот без малейшего колебания. Они любят друг друга так, как могут любить брат и сестра (в рамках здоровых отношений).
Фамилии разные из мысли, что оба их меняли за все эти годы хотя бы по разу – но можно оставить одинаковые.
Внешность обсуждаема, как и должность, и уровень персонажа. В целом, многое обсуждаемо.
Пишу посты объемом 3-5к символов, в среднем 2-3 поста в неделю, к птице тройке равнодушна, но плохо воспринимаю текст, написанный от второго лица. Большой активности не требую, как и быстрого темпа написания постов, но все-таки желательно не пропадать без предупреждения.

ПРИМЕР ПОСТА

Она ожидала больше тоски по Франции, чем оказалось на самом деле. Аделин оправдывает это тонной бумажной волокиты, которая моментально обрушилась на неё на новом месте, и это без учета постоянных визитов хаоситов по тем или иным вопросом, за которые отвечает именно она. Правда, скорее, лежит в том, что привязанности ни к одному месту Монетт не имеет уже больше века, а здесь все-таки обитает та, ради которой Аделин была готова сюда сорваться, будучи переполненной гневом, пару десятков лет назад.
Имея же сейчас возможность организовать встречу с Эрхард в любой момент, женщина оттягивает этот момент на неопределенный срок. Хочет подготовиться и сделать все красиво, как Аделин и любит, застигнуть врасплох тогда, когда Белла уже не будет ждать, возможно, заранее прикупить камелии.
Камелии между ними несли почти сакральный смысл. Фактически, вся жизнь Эрхард рассыпалась еще в день, когда она в возрасте одиннадцати лет увидела на балконе гостиной незнакомую гостью, с которой смело завела разговор. Однако даже сама вампирша не знает, как могли бы сложиться обстоятельства, пойди ситуация по иному сюжету.
Встречи с Беллой не было, а вот долгие разговоры с подчиненными и изучение кадров — в полной мере. Ставя печать на очередном приказе, Аделин упирается взглядом в следующий документ, который написан уже на имя принцессы и, соответственно, направляется в другую стопку.
Стук в дверь как спасение, и эта мысль становится ироничной, когда женщина видит вошедшего посетителя. Она отставляет печать в сторону, сцепляя пальцы в замок перед собой, и внимательно выслушивает обратившегося. Первая реплика не дает особой информативности, банальные представления, которые лишь помогают догадываться, в какое русло разговор пойдет дальше. Вместо приветствия Монетт кивает, показывая свою готовность слушать.
На брошенный пакет на стол Аделин даже мускулом не ведет, лишь опуская сосредоточенный взгляд и несколько секунд изучает глядящее на неё в ответ содержимое. Вспоминать устанешь, сколько этих глаз прошло через её пальцы, словно в наказание за неосторожное убийство смертного. Больше недовольства вызывает самая манера разговора, будто она собака, которой кинули кость.
Точнее, погрызенный тапок.
Монетт подобным не смутить и не разозлить, почти пятнадцать лет опыта за спиной на этой должности, а иные во Франции отличаются от иных США, по большей части, лишь информацией в графе «место жительства».
— Что же, — она подцепляет пакет за край, приподнимая и разглядывая глазные яблоки, вяло скользнувшие внутри, — возможно, тогда вы в следующий раз не будете столь показательно приносить мне подобные подарки?
Женщина кладет «улику» на место и откидывается в своем кресле, вновь сцепляя руки в замок.
— Соблюдение правил безопасности достаточно важное занятие, независимо от количества лет, проведенных при дворе, разве не так? Чем вас не устраивает естественный отбор тех, кто уже точно, — она указывает пальцем на пакет, — не подставит своих товарищей на самом настоящем занятии?
Аделин знает требования к инквизиторам, к чистильщикам, к создателям артефактов и практически к каждой ячейке Хаоса, состоящего из тех или иных должностей. Её подчиненные сверяются со списком и подтверждают подписью соответствие между «ожидание» и «реальность», после чего своей печатью Монетт ставит окончательную точку в этом потоке бюрократии. Разобраться и назидательно покачать пальчиком своим сотрудникам она, конечно, уже запланировала, но разговор все еще не завершен.

— Искренне прошу прощения, я был также на фронте, несколькими неделями ранее вернулся, — наклоняя голову набок, Мортон становится все меньше похож на человека. Выходит как-то по-птичьи. Потому что уступать Джо и другим окружающим в просьбах «быть как все» Пастырь не был намерен не из-за своей природной настойчивости, а из-за простого неумения. Как читатель не мог подражать герою книги, он не мог подражать людям, которых читал как фолианты в библиотеке.

Щелк.

Последним щелчком зажигалка милостиво прячется в карман длинного пальто. Помещенная в клетку непредсказуемости Джо и так находится где-то на острие иглы, не подозревая о том, кто может ее держать. Ох, она точно думает, что это прихоть Ноя. Не замысел Божий, не судьба, не случайное стечение обстоятельств, даже не чей-то приказ, что было правдой, а Мортон, вставляющий ей палки в колеса, мешающий жить. В его блеклом мире разрождался огонь от одной лишь искры преткновения, и в правах плебея было попытаться это потушить. Возможно, где-то железное сердце дает течь.

Харви оказывается рядом, на том самом месте, где несколько часов отравлял своим бюрократическим дыханием воздух Наркес. Но она сидит где-то за двадцать лет до этой встречи, когда обещает, клянется, врет, предает, выходит из тени Пастыря, чтобы… Чтобы что? Перевозить в опасной близости от смертоносной сигары, сошедшей со страниц книги Жюля Верна, свое стадо овец? Дочь пастора нашла свою паству.

Нервно стучит пальцем по виску, когда опирается головой о руку. «Как хочешь».

— Миранда, я очень сожалею о вашей утрате. Сейчас ваш муж в лучшем мире, я верю, что он был честным человеком. Он един с Богом и отныне очищен от грехов праотца нашего, — Мортон не слушает Джо, обращаясь в своем привычном доверительном тембре священника, раскрывая прихожанку чужой церкви вместо маленького молитвенника. — Но мне стоит спросить у вас еще: кем были ваши родители? Живы ли они?

Книжка имеет желтую обложку и загорелую кожу, неуверенность в каждом взгляде и крюки, что цепляют ее к Харви намертво. Буксир, что тащит новый корабль из порта в море. История старого шведского корабля, ужасно красивого, но затонувшего сразу после выхода из бухты, поучительна и может стать притчей. Напрягающая тишина не затапливает всю допросную, а стягивается в нити, в путы, в вожжи. И тянется к пальцам крупной руки, лежащей на столе, на которой мозоли от оружия и ожоги, сорванная кожа и избитые костяшки. Прекрасная война. Вкусная. Давно Пастырь не чувствовал такого реального страха. Столь реального, что заставляет вздрогнуть Иных от корней до младых отроков. И бежать. Как Миранда.

— Мои родители… Я не знать, — смущенно комкает свою одежду беженка, а Ной понимающе кивает.

— Мы с Джордан тоже не знаем своих настоящих родителей. Но не стоит винить их в той доли, что выпала сиротам. Возможно, у них были на то свои причины. Неисповедимы пути Господни, — инквизитор поднимает руку и резко щелкает, как будто разрезая нить на мешке с благовониями, что затапливают все сознание Миранды. Та блаженно качает головой как прекрасная кукла. Ее легко будет передать в их «лагерь для беженцев», но много уровней не сойдет даже если попытаться добавить сил.

— Так зачем тебе «этот ребенок», Джордан? — откидываясь на спинку стула, Мортон смотрит на доктора Харви расслабленно, будто знает уже все заранее. Будто Бог ему лично донес свою волю и теперь ничто ему не мешает строить свой ковчег, на который попадут не все. Проклятье имени, разве нет? Он не проклинал Джордан, ее прокляли ее родители, оставившие изъясняющуюся записку в корзине, из-за которой рыжая ведьма теперь носит не приходскую фамилию и не английское «Мортон», а нечто свое, тонкую нить, ведущую к корням. Удивительно, что им, двоим сиротам, не удалось до конца оторваться от корней. И это держит подле земли, оставляет человеческие страсти, которые глушатся морфием и спиртом.

— Слухи гласят, что на этом острове пропадают Иные. — Инквизитор клонит к тому, что и сама Джо может пропасть, стать кирпичиком в оружии против огнеопасных смертных, которым теперь ведома наука смерти. Исчезнуть. И это не пламя, где можно поиграть в фейерверк на радость людям, а потом огородами бежать в сторону соседнего штата, это Иные, которые всю жизнь занимаются контролем самых сильных детей Господа. Ибо большая сила влечет за собой большую ответственность. —  У вас еще шансы сесть на корабль и утонуть посреди Атлантики, я не пророк, но такие суда просто не могут долго ходить по океану. Для твоего «ребенка» это будет самый лучший исход.

Слова — вотчина дознавателя, но хитрить Мортон не умеет, потому игра слов ему дается только под большим желанием продолжить бой и теснить врага. Харви стесненная им вся: сначала стенами храма, потом стенами Двора, потом стенами мира, где так или иначе они все равно встретятся. Когда возраст переваливает за век, становится ясно, что все имеет свойство повторяться, пока не уяснишь урок.

И Джордан, еще не подружившаяся с сотней лет, учит урок, учит, все никак не выучит, за что получает по рукам указкой. Удары проходят по коже внешней стороны ладоней, и вместе с красными полосами появляются красные пятна гнева на лице. Когда они упрямы и не делают того, что должны делать, пока не получат дубиной по спине, то гневят как Бога, так и родителей, чем сами себя лишают такого сокровища и радости совести и только приумножают несчастья.

Колется. Жёсткий рыжий волос не исчезает из-под ладони, и Шон как будто заморожен. Стоит на месте, дёргается, сжимает кулаки, играет желваками, но стоит на месте. Только глаза поднимает, из-за чего рука Пастыря съезжает немного назад и локтем закрывает путь к побегу.

Если бы экспедиция в Сирию случилась позже, то Мортону пришла бы в голову мысль о том, что приложить ученика лбом о дверь можно в любой момент. Но война вышла из крови достаточно давно, вытесненная верой. Всепрощением. Второй щекой, подставляемой после удара. Не противодействуй насилию насилием.

Не пытайся излечить человек от себя самого.

Оскверняет человека то, что исходит из него. Потому что изнутри, из сердца человека, исходят злые мысли, разврат, воровство, убийство, супружеская неверность, жадность, злоба, коварство, распутство, зависть , кощунство, надменность и безрассудство.

— В тебе говорит жадность, дитя. Присядь, — Ной легко хлопает ученика по плечу и указывает кивком на стулья за пустующим столом, но больше смотрит на подоконник, достаточно низким, чтобы стать скамьей для посетителей. Двумя днями ранее своим лбом стекло пытался разбить Фишер. Четырёхвековой перевертыш не справился. Но у него теперь в обители организм, на пятьдесят процентов состоящий из крови Иного, и эти проценты вступают в ядерную смесь с человеческими чувствами.

Что должен испытывать человек, накопивший за всю свою жизнь обходные пути для всего, а теперь его вынуждают вывалить все это на неподготовленного неофита, который хочет все и сразу. Сейчас. Как подросток. Благосклонность священника имеет границы. Терпение Ноя бежит сквозь пальцы белым песком, перемолотыми костями убитых им людей и Иных.

— Да, получается, я должен сделать за тебя всю работу, а потом получить твое недовольство по поводу того, что дальше ничего не растет. Не двигается. И что ты будешь делать, когда враг уничтожит твой амулет, украв его или сорвав во время драки? Также просто возьмешь и умрешь? Говоря твоим языком, какая мне будет польза с тебя, если мне не достанется даже твоей силы? — Ной звучит почти оскорбленно. По правде говоря, он уже не совсем понимает, почему тогда, несколько лет назад сказал, что заберет у полукровки его силы — преодолеть свой порог он так или иначе не сможет. Сказал, что нет греха в том, чтобы прикончить беса. Беса, который исправно приходит в церковь, с бормотание убирается, учится в инквизиции, снося хмыканье инструкторов на тему полукровности?.. Сомнения, на которые Бог имеет ответ — поступай как велит сердце, но честно перед Богом и перед собственной совестью.

— Старайся и трудись в меру своих сил, и Бог наградит тебя за старания. А за жадность не будет ничего, кроме темного конца, Шон, — слова получаются холодным, колкими. Как заточенные карандаши на офисном столе или копии в хранилище церкви.

Нет, определенно Ной бы не хотел увидеть в саване в багровых разводах тело убитого из собственного чревоугодия О’Ши. Мученик, стремление которого привело его к стене из несовершенств общества и системы?  Мортон будет стоять над ним, не издавая ни звука, раскрыв рот для большего вдоха, оставаясь вековым изваянием. От этой иллюзии веет страхом. Страхом, что он останется, даже когда умрет Шон, Джо, остальные… Не врет ли он, когда предлагает им броситься на баррикады, безразлично замечая, что на том свете всем будет лучше? Не кривит ли душой?

Остекленевшие от внутренних переживаний глаза обращаются к Шону, который напоминает больного в лихорадке, что убеждает всех и каждого, что здоров. Посредственность не вяжется с Ноем, но он-то знает, как выглядит обыденность, как критик, ни разу не создавший фильма, знает, каким он должен быть. И в обществе рыжий бы ужился, но не считался бы обычным. Уживется и среди Иных, но тоже будет не к месту.

Кого-то это напоминает. Сколько веков назад?

— Положишь на мои руки свою кровь, потому что мне плевать? Не такого доверия я от тебя просил на исповедях, дитя, — опираясь о свой стол боком, Мортон складывает руки на груди. Крест на крест. Не закрываясь в себе, потому что и не открывался. Искренность это или наоборот — игра на публику с лживой маской на лице? По крайней мере, инквизитор может сказать, что артефакт Шон не получит ни под каким видом, ни от какого Иного.

В тысяча восемьсот семьдесят первом году, когда они уже вернулись в Лондон ко своим должностям, рождается Электра — единственная и любимая дочь четы Кроуфордов. Правда, проходит все далеко не так гладко, как хотелось бы. Медицина ни к черту, да и они, впервые погрузившиеся в мир ответственности и родительства, ошибаются. Не доглядели где-то, но как итог — смерть единственного чада, которое было так любимо ими. Вергилий действует сразу — знает о сидхе много, как и о том, где достать заклятие оживления, которое могло помочь им. Уже будучи к тому моменту на третьем уровне, Вергилий уходит в Тень, оставляя свою супругу следить за ребенком, дабы просить о помощи у сидхе. Он понятие не имеет, почему они соглашаются рассказать ритуал, но и просят нереальную плату, которую Вергилий готов дать — стать вечным должником сидхе. Потом, когда ритуал воскрешения оказывается проведен, а дочь оживает на их глазах, они еще долго обсуждают эту плату с Верджинией, поклявшись никому не рассказывать об этом эпизоде их жизни.
После воскрешения резьбу Вергилия немного срывает: он окружает свою дочь заботой и любовью такой, что это граничит с гиперопекой еще даже в детском возрасте, но со временем все только ухудшается.
Он просит о переводе в Портленд в восемьсот восемьдесят четвертом году, когда их дочери исполняется десять лет. Все проходит почти без проблем: прекрасные рекомендации, да и опыт. Через года три он попадает в группу «дельта». Мать с ними не едет — пребывающая в шоке от того, как сильно ее любимый муж забил на нее, отдавая себя дочери, она остается в Лондоне, но не подавая на развод. И сложно было не понять ее, ведь в этой семье дочери было можно все: хочешь золотые носки? Не вопрос, достанем. Туалетную бумагу с сердечками? Похуй, что сейчас девятнадцатый век и ее изобретем. Черной магией? Конечно дорогая, следы все замету. В итоге такое воспитание дало не самые лучшие результаты. Он действительно любил ее, даже больше, чем работу, поэтому уход к хаоситам больно ударил по нему.

Вергилий жил прекрасной размеренной жизнью, которая радовала его каждый божий день и дарила спокойствие и любимое дело. Курса эдак до второго, естественно. Он понятия не имел с какого момента его жизнь покатилась в то, во что она прикатилась, но примерно предполагал, что с тех самых пор, как познакомился с Джессикой и благополучно сыграл свадьбу. Затишье перед бурей и иллюзия светлого будущего — он никогда так не ошибался, когда верил в то, что проживет жизнь обычным психиатром и защитит докторскую или кандидатскую там. И эта фатальная ошибка стоила ему нервов, но лучше бы жизни.
Он был практически уверен (процентов эдак на девяносто), что началось все именно с жены, а дальше по накатанной: группировка, протестные движения, люди вокруг, развод, предательство и Оливер. Что более ахтунговое сказать было сложно. Еще с самого начала, когда никто не вламывался к нему домой в часов пять утра, вскрывая замки поджирая продукты в холодильнике, Вергилий мог с уверенностью сказать, что, конечно же, группировка. Он и думать не мог, когда поступал на врача, что в итоге возглавит де-юро террористов, что, в общем-то, неудивительно. Вряд ли бы нашелся какой-нибудь ребенок из богатой семьи и всем тем, что душа пожелает, думающий: «о да, террористы это самое то. Еще бы долбоеба с опасной способностью себе приручить и вообще по красоте». Это его и сгубило.
Уверенность в собственной стабильности в жизни как-то не давала смотреть на ситуацию здраво, а оглянувшись уже и не скажешь, когда он осознал масштабы катастрофы, которую изменить уже было нельзя. Ибо фактически он вне закона, а шутки про педофилию и пустой холодильник — стали обыденным продолжением или окончанием дня, все зависело от времени суток, когда Оливеру ударяла моча в голову, а сдержать свои неуемные поры было уже невозможно. И не то, чтобы он жалел о подобранном Оливере, который был, как чистый лист — только успевай обрабатывать — но все же иногда желание запихнуть его в колодец и заставить там просиживать остатки своей недолгой жизни, постепенно заливая его водой, перевешивало все нормы морали, нравственности и прочей шушеры, которую так пытались вдолбить родители каждому ребенку, как только он учился нормально ходить. Но косплеить Эстр из Шерлока хотелось меньше всего, поэтому он просто уходил в бар, находя там молоденького мальчика и девочку — главное глянуть паспорт, потому что затяжные суды с изнасилованием несовершеннолетнего — последнее, что ему хотелось бы — и топил после все свои мерзкие и успокаивающие порывы.
Правда, иногда эти порывы топились не до конца, помахивая с самого дна своими ручонками и напоминая о себе. Например, в такие моменты, как сейчас.
Громко хлопнувшая дверь — знак того, что у кого-то шило в жопе активизировалось — заставляет Уильяма подскочить с кровати так, будто это его родители зашли к ним на огонек. Возмущенное «ты же говорил, что не женат», Вергилий прослушивает. Ржет только мысленно, отправляя Уилла в список тех, кто думает, что трахать с молоденькими и просто мальчиками могут только женатые и серьезные мужчины, у которых под пять детей и кредиты на миллионы. Это, все же, было обидно — ему-то казалось, что впечатление такого человека он не создает.
Следить за концертом не то, чтобы оно удовольствие, но желание прервать его вспыхивает на первых фразах про марафон и сходит на нет. Будь это что-то не такое важно, то Оливер бы не стал выпроваживать кого угодно из дома Вергилия с таким рвением, а значит это что-то казалось их группировки, ибо других совместных и важных дел у них двоих не находилось.
Смотря на растерянный вид Уилла, который ожидал жены с выводком детишек, а получив вместо этого сомнительного пацана такого же возраста, как он сам, даже смеяться не хочется. Хочется просто глаза позакатывать и смотреть на Оливера пронзительно и укоризненно, но этого он не делает — знает, что не сработает. Поэтому просто откупоривает бутылку вина и наливает в свой бокал. Поесть они как-то ничерта не успели, зато успели обсудить нынешнюю политическую обстановку и равенство мутантов и людей — смышленый парень попался и интересный, даже жаль его вот так провожать вместе с Оливером и извиняться из-за срочности возникших дел.
— Ты…
А, ну конечно же
Сказать он ничего не успевает, поэтому просто приходится тяжело смотреть на Оливера в надежде пробудить хотя бы немного совести, прекрасно зная, что это бесполезно. Но дело, на удивление, оказывается действительно важным, поэтому где-то посередине монолога с возмущениями, он осушает свой бокал и достает из холодильника контейнер со свининой и брокколи — здоровый ужин посреди ночи сомнительно здоровый, но жопой чувствует, что это первая еда Оливера если не за сутки, так за полдня точно — и закидывает в микроволновку.
— Кто?  — он достает чистую тарелку с вилкой и ставит перед Оливером, туда же рядом опускается стакан с соком.  — Если русские, то нахуй посылать нельзя, как и внутренних спонсоров. Не трогай, оставь все как есть. И кстати, ты это мог бы это и написать мне в сообщении, а не отрывать меня от важных дел. Свинину не безвкусную сам достань из микроволновки.

“Если спину чего-то греет солнце, это можно есть”.
Шесть дней, как Маутхаузен освобожден. 
Джордан живо помнит поленницы из истощенных людей, оставленных под солнцем. Они даже не гниют - нечему гнить! Мумифицируются. Высыхает желтая, пергаментная кожа, на которой невозможно найти спавшиеся вены. 
Их было так много, что два дня был слышен сухой стук суставов - два дня на повозки грузили, хоронили, хоронили, хоронили... Шишковатые птичьи колени да нашивки на бесхозных робах - все, что осталось.
Синие треугольники... Они боятся звенеть ложкой об алюминиевую миску, боятся резкого движения и звука, вжимают голову в плечи.
Красные, черные... кашляют кровью и не смеют просить ни воды, ни пищи. Щурятся на солнце слепыми щенками.
А солнце теплое-теплое, ласковое, как дитя.

Шесть дней они продолжают умирать. У Джордан не было никаких иллюзий, но разве можно подготовиться к этому? 
Все равно что поджать ноги и принять удобную позу на электрическом стуле: уютно ровно первые пять секунд, пока не переключат рубильник.
Слишком поздно для многих из них: смотрят... 
Смотрят огромными влажными глазами на одеяла, на одежду, на горячую еду, на женщин и мужчин - на людей. Запоминают, пытаются впитать как можно больше тепла, пока не подъехала очередная повозка. 
Смотрят...
“Сестра... сестра!” - шепчут бескровные губы узника, тело которого разучилось воспринимать еду. Джо держит его за дрожащую руку и закрывает ему вишневые воспаленные веки.
Они спасены, но цена так высока, так силен еще дух смерти здесь, что нет места радости. Изредка только кто улыбнется весне за окном. Наступающему лету...
Молодая сестричка собрала огромный букет полевых цветов - нашла же время! От яркого пятна в госпитале дышать стало легче.
Джордан устало оперлась спиной о стену, выжимая теплую тряпку. Коротко и неровно остриженные волосы - вши не щадят никого и методы борьбы радикальны - торчат рыжим ежиком. Руки её обветрены, а суставы болят от непрерывной работы, торчат заострившиеся плечи.
Это потом, далеко потом будет пятидневная рабочая неделя с обязательным обедом, мода на борьбу с избыточным весом (с идеалами, не сильно отличающимися от реалий Маутхаузена) и бунтарские ирокезы.
Сейчас - таз с остывающей водой и иссохший мужчина, который, быть может, отдаст Богу душу через час или два.
“Сестричка, сестра, я был художником когда-то... говорили мне, мол, голодная профессия... не верил, хе-кхе...”
Харви закрывает ему прозрачные, голубоватые веки.

Умирают ни за что, без причины и без следствия, в муках и во сне, ночью и днем.

Жужжит пчела над букетом: природа живет. 

От ведьмы тянутся десятки нитей, как с веретена: поддерживают тепло в тех мощах, у которых еще есть шансы выжить. Тело не тратит ресурсы на температуру. Шансов становится больше.
Харви устает и недоедает, и отбирать тех, кому нести в себе её огонь, с каждым разом сложнее. Если быть аккуратной и точной, огонь становится силой не уничтожающей, но созидающей.

Умирают, умирают, умирают...

Может, нет никакого смысла в этом?
- Иордан! - громко зовет её сестра в белом переднике. У нее странное произношение, польский акцент и добрые морщинистые руки. - Ио-ордан!  Долго ты! Посмотри, перевезут двоих сегодня, надо...
Джордан торопливо кивает, не хочет, чтобы было сказано вслух.
“Надо будет освободить место, а оно скоро освободится, обезболивающих мало, но хоть еды в достатке - пусть едят...”
И Харви кормит.

Хлорка разъедает облупившуюся краску стен и пальцы. Пятна оттираются тяжело. Суставы ударяются о суставы - там, во дворе.

Им сегодня пела птичка, залетев в окно. Были очень рады, начали улыбаться. Умерло только трое.

- Иордан, Иордан, сестра Иордан! - громкая полячка трясет Харви за плечо, вырывая из быстрого, украденного у забот сна. - Привезли, сейчас смотрют, потом сходи обязательно, один совсем плох! Так и отдаст Господу душу намедни... Помолись с ним хоть. Наш он, крещёный.
И Харви идет.

[indent] Звук сапог глушится мягкой землей, а конь даже движется как-то не совсем так, как велит природа. Легкий груз почти сходится в тени перевертыша, он плавно идет как по воздуху. Не должно быть так. За спинами путников тянется по небосклону черный столб дыма, только что в глазах отражался огонь, на руках еще видны следы чужой засохшей крови, от одежды несет всем, что связано со смертью. И гнев клокочет в углу сознания, забытый, заброшенный за гору других мыслей, лишь бы сейчас не развязать еще одну.
[indent] И скажут: за то, что они оставили завет Господа Бога отцов своих, который Он поставил с ними, когда вывел их из земли Египетской, и пошли и стали служить иным богам и поклоняться им, богам, которых они не знали и которых Он не назначал им: за то возгорелся гнев Господа на землю сию, и навел Он на нее все проклятия завета, написанные в сей книге; и извергнул их Господь из земли их в гневе, ярости и великом негодовании, и поверг их на другую землю, как ныне видим.
[indent] Сокрытое принадлежит Господу Богу нашему, а открытое — нам и сынам нашим до века, чтобы мы исполняли все слова закона сего.
[indent] От перевертыша — он говорил, что его зовут Сайерс, но лучше Кир, — исходят волны облегчения и подозрений одновременно. Ему не нужно бороться за существование и убегать, но он в это не верит до конца. Как? Его? Отступника? Но Бог милостив, а ошибки еще нужно понять до конца. Для Хаоса ведь свойственно иначе смотреть на проблемы тех, кого отверг Порядок? Мортон до сих пор точно не знает, кто прикончил его родителей, но скорее всего, судя по скептицизму Адаму, это все-таки оставался любимый Богом Порядок.
[indent] И пусть святой отец прощает незнакомца, от него не ускользает тяжесть поступка дочери. Пусть она его приемная, но дочь. И ее шаги отражают на его карте подробно и страшно, будто черные котлованы на бескрайнем поле для посева. Лучше бы продавило до дыр, насквозь, чтобы не осталось даже собственного простора, такое быстрее и безболезненнее заживается. Лучше бы память ей стереть, пока молодая, да отпустить резвиться в лес козой, пока волки не загрызут. Но после того, как она получит свою печать, а то ведь волки найдутся еще раньше.
[indent] Бросить. Кинуть. Передать кому-то во Дворе. Забыть. Уйти на свою войну, с которой вернется только часть того бесхребетного пастора, который не может снять со своей руки рыжую девчонку и оставить там, где ей будет лучше. Да и где? На границе правды и лжи, на границе праведности и греха, на границе двух Дворов и взглядов. А против них стоит ее отец, от которого она сбежала к сумасшедшим Иным, решившим веселить людей и делиться своей проказой. Так лучше, девочка, так?!
[indent] Как будто от его внутреннего крика пробуждает Джордан, воздух вокруг нее разрождается искрами. Перевертыш замедляется, не зная, кому подчиниться…
[indent] — Девилслейк?
[indent] — Нет. — Грубый голос из-под капюшона откликается на тихий девичий шепот, и Пастырь разворачивается лицом к Иным, которые словно готовы пятиться обратно к лесу. Кто-то мог бы сказать — да пусть бегут. Таким бы был голос усталости. Но вместе с икрами дочери рождается взрыв и у отца. Не в воздухе, а в каждом мускуле, как будто их резко стягивает, а потом отпускает.
[indent] За руку он сдергивает Харви с коня, бросая в траву, на которой остается вечерняя влага. Для нее ли счастье просто оказаться не под сводами церкви? Вроде бы.
[indent] — И туда уже никто не вернется, — с высоты замечает пастор, а потом вздергивает девчонку на ноги, чтобы не присаживаться перед ней на колени. Согнувшись, он ищет в ее глазах дьявольский огонь, который ей так нравится разжигать из-за своих детских истерик. — Никто не вернется, потому что теперь там огромное черное пятно выжжено на месте чужого сарая, а еще оно на твой судьбе и на моей. Это твоя вина!
[indent] Удар Звук заметнее чем движение, но пощечина прилетает неблагодарной дочери по всей истине. По закону времени, когда нужно слушаться птенцу без крыльев. Следующее движение освобождает девчонку из плена жестких пальцев и отбрасывает в траву снова. Священник складывает руки в молитвенном жесте.
[indent] — Стой на месте, Кир, если не хочешь быть сожранным, — еще грубее одергивает перевертыша, двинувшегося в сторону семейства, разбирающего все пороки современности. В ответ слышится недовольное ржание, затихающее под конец. — Неужели всесожжения и жертвы столько же приятны Господу, как послушание гласу Господа? Послушание лучше жертвы и повиновение лучше тука овнов…
[indent] Заклинание сплетается в молитве и бросается змеей к телу на земле, выкручивая до боли руки за спиной. Они как чужие — теперь они послушны, не то что сознание буйной Джордан. До боли, до хруста, но не до вреда физического. Ментально инквизитор еще даже не начинал.
[indent] — Время исповеди, знаешь ли, дочь моя. Расскажи мне все, ибо Бог знает, а я отец твой на земле.

здесь.

Дыши. Дыши. Дыши.
ДЫШИ.
Никакого паралича. Никакого сна. Обычный гребанный рабочий день в гребанном отделе связи с общественностью. В гребанном Дворе Порядка.
Вилескас говорил себе, что Бристоль остался позади.
Гребанный Вилескас очень ошибался.

Пальцы хватают край стола, пальцы цепляются так, что их сводит судорогой. Вилескас старается не шуметь, потому что еще утром успел поднять всех на уши своим приступом, едва переступил порог отдела.
Ему кажется (а может не кажется), что сейчас легче.
Вот он ведь даже дышит, пусть с хрипом - зато тихим! - выдыхает назад, это ведь лучше, чем утреннее отсутствие возможности сделать банальный вдох.
Где носит эту гребанную Джордан Харви?

Вилескас не садится за руль машины.
Вилескас почти не колдует.
Вилескас не притрагивается к своим поломанным артефактам, которые хочет починить, но пошел ты нахер, Вилескас.
Мало ли, что ты хочешь.

- Вы серьезно? Искать для вас нашу ведьму?
Мир в глазах Агуэро сжимается до издевательски спокойного лица хаосита.
Ты что, не видишь, что я тут могу устроить тебе аттракцион паники и первой медицинской помощи?
Не видит. Вилескас пользуется выданными ингалятором, куда заправляет свое зелье, и на какое-то время это даже помогает.
На первый час.
На пятый день, когда хрип вырывается из легких меньше, чем через полчаса после приема лекарства, ингалятор плавится в его руке, оставляя ожог.
С ожогом Агуэро справляется в разы лучше, чем с поисками Джордан.

Он мог бы поднять шумиху на всю Европу. У него есть возможность.
Он уже знает несколько формулировок, с помощью которых можно поднять на уши пражские Дворы, чтобы они нашли ему Харви.
Он молчит, терпеливо ожидая хоть какой-то информации. Звонит в Штаты, косится на артефакт (ему сказали разбираться со своей проблемой и в отделе не появляться, пока не избавиться от этого дерьма).
Он молчит, когда глубоко дышит в сложенные около рта ладони, прикрыв глаза, и пытается утихомирить вспыхнувшую в груди тревогу.
Блять.

- Ваш билет, пожалуйста.
Стюардесса улыбается ему точно так же, как улыбалась предыдущей двадцатке пассажиров, зашедших перед ним.
Агуэро обязательно бы ей улыбнулся в ответ, но вместо этого смотрит так, будто у него пять минут на глазах вырезали всю семью.
Женщина не теряется - мало ли, что случилось у этого пассажира - проверяет кусок бумажки и жестом приглашает войти внутрь самолета.
Джордан Харви, кажется, нашлась.
Решение проблемы все еще нет.
Впрочем, если дышать в выданный пакетик, то трансатлантический перелет оказывается не таким уж напрягающим делом.

- Нет, мне не нужно никакое сопровождение.
Вилескас, в принципе, не отличается чрезмерной ненавистью к миру и окружающим его людям.
Точнее, он вообще никакой ненавистью не отличается.
Сегодняшний день кажется ему прекрасной возможностью сделать маленькое (огромное) исключение из правил.
- Нет, никакой подмоги. Пожалуйста, я доберусь сам. Оставьте меня в покое.
Вилескас очень устал. Не за этот день, не из-за этого перелета и даже не из-за этой жизни.
Вилескас очень устал от мысли, что не может с уверенностью сделать полноценный глубокий вдох.

- У нас нет свободных номеров.
Администратор за стойкой причмокивает, собираясь уже было продолжить смотреть телевизор дальше (Вилескас очень пытается разобрать, о чем там ведется речь, но вообще нет - не очень и не особо-то пытается), однако взгляд падает на часы на руке стоящего мага, прикидывающего, насколько хороша идея стучать в каждую дверь в поисках Харви.
- Впрочем...
Агуэро достаточно поймать взгляд - ловушка захлопывается.
- В каком номере остановилась рыжая невысокая женщина?
Мысль, что она могла сменить цвет волос, маг допускает лишь когда отпускает человека от своего воздействия.

Гребанная дверь с грохотом захлопывается перед носом.
В смысле?...
Нет, так нельзя.
Нет, пожалуйста, Джордан, блять.
Кулак опускается на деревянную поверхность, затем еще раз и еще.
- Джордан, открой дверь. Пожалуйста. У нас проблемы.
Кажется, весь его опыт в связях с общественностью вышел из него вместе с легкими во время последнего приступа.
Агуэро очень не настроен церемониться.
- Джордан. Послушай меня. Я знаю, что происходит. У тебя случаются параличи. Ночью. Или когда ты спишь. Скажи, они же случаются, Джордан. Открой дверь.
Он выдыхает, трет глаза пальцами, делая шаг назад.
Какого черта она вообще дверь перед ним захлопнула?
Вилескас смотрит на дверь, чувствуя, как по груди начинает разливаться жар, расплываться по всему телу, а следом подступает комком к горлу и вот-вот схватится за него, перекроет доступ к кислороду, заставит осесть прямо на пороге номера Харви и задыхатьсязадыхатьсязадыхаться...
- Джордан, открой дверь, или я её сейчас вышибу к чертовой матери!
Потратить остатки дыхания на выкрик угрозы?
Отличная идея, Вилескас Агуэро.