Пальцы липкие. Джонни засовывает их в рот (сладко, на десерт были пончики с сахарной глазурью) и старательно облизывает: помыть бы, но жуть как лень. Авось и так сойдет, Библию бы только не заляпать, иначе святой… нет, просто отец - его отец - отругает, а ругается он всегда как-то хитро, потом еще долго бывает стыдно и жарко печет шею.
Джонни не любит сердить свято… нет, конечно, просто отца, своего отца (дурак Джонни).

Из вечно копошащегося, неугомонного приютского выводка Энтони Синклер мог выбрать любого - а выбрал его, Джонни, даром что львиная доля пострелят месяц целый готова была не обедать, тарабанить «Отче наш» как приветствие и добровольно принимать гадкий (гадкий!) рыбий жир - оказаться бы только на месте Джонни-везунчика, который, будь такая возможность, усыновил (ясен перец!) Реджи: тот свистит так, что закладывает уши, и умеет плевать через дырку в передних зубах. Реджи клевый. И здорово поет. А Джонни из хора выгнали! Можете представить?! Медведь, говорят, на ухо наступил (Джонни, правда, ничего такого не помнит, но о-о-очень бы хотел посмотреть).

После усыновления жизнь изменилась, как будто, несильно. Вокруг по-прежнему возвышались стены «Иво Бретонского», воскресная месса оставалась в равной степени обязательной, молиться и каяться приходилось одинаково часто, количество домашки и то не уменьшалось. Так бы и позлорадствовать, что шило на мыло, но проклюнувшееся чувство принадлежности усердно урчало о противоположном (кровать в отдельной каморке тоже, в общем, не призраком безотцовщины скрипела).

Его предпочли (не посмотрели ни на ошибки в правописании, ни на недоученные псалмы), присвоили (одарили фамилией и прямым порядком слов «сын мой»), прибавили (к ужину приглашен отец Энтони +1). Впервые Джонни чувствовал себя уместным, переполнявшая нутро благодарность изливалась по-щенячьи безусловной верностью и привязанностью, заслуживала благосклонной улыбки свя… да нет же! Просто. Просто отца! Ну, сколько можно, Джонни!

К сегодняшнему дню Джонни готовится долго, почти неделю. Рассовывает по углам и карманам йод, фонарь, мелок и пластырь, тупой перочинный нож, яблоко с красным глянцевым боком и (зачем-то) карту Портленда - подходит к делу ответственно. Его ожидает приключение, ужасно увлекательное, самая что ни на есть настоящая экспедиция, и Джонни продумывает все до мелочей, учитывает даже то, что с… отца (Джонни почти молодец!) не будет до самого позднего вечера.
Но главное - незаметно прикарманивает запасной ключ от двери «Посторонним В.».

Подвальные помещения в обустроенном под приют мелкотравчатом мыловаренном заводике манят его нещадно. Им, детям, спускаться туда категорически запрещено. Все знают: кладка прохудилась еще в позапрошлом веке и в любой момент может осыпаться, но только Джонни знает правду: в подвале хранится сокровище. Не зря ведь отец (пять баллов Гриффиндору! Джонни научился, наконец, доверять) не расстается с тем самым ключом и парный к нему прячет так тщательно (ни в жизнь бы сам не нашел, не подсмотри один раз случайно).

Этажом ниже значительно холоднее; карманный фонарь салит стены желтым, выхватывает с потолка толстые змеиные тела водопроводных труб (гладкие бока поблескивают от влаги). Ничто из того, что обнаруживается в подземелье, на ценность великую ни разу не тянет, и Джонни малость приунывает, но из размазанной по углам темноты выскакивает крыса: тормозит всеми четырьмя, верещит ошалело. Джонни отшатывается, покрепче сжимает перочинный нож: сокровище так сокровище, чудовище так чудовище (вообще без разницы, чем перед мужиками хвалиться), и с этим разберемся. Чудовище, однако, планов придерживается противоположных: забирая резко вбок, спешно скрывается за спиной (какое-то время еще остается слышно мелкое торопливое клацанье) и бросает Джонни павшим духом, теперь уже окончательно. Блин, вот отстой! Ни сокровища, ни чудовища… нож вон и тот тупой. Сходил, называется, в экспедицию.

Определить звук получается не сразу: в нем есть что-то мокрое, что-то хрусткое, что-то трескучее - что-то такое, что заставляет сердце напомнить о себе агрессивным биением. Вжимаясь в стену, будто желая врасти, до звона в ушах вслушиваясь в происходящее, Джонни сам не замечает, как придвигается к дверному проему и с боязливой осторожностью заглядывает внутрь.

Схлынувшее напряжение делает ватными ноги, навалившееся облегчение щекочет горло, в котором зарождается смех: все хорошо, все в порядке, эту спину Джонни узнает из тысячи. Эта спина его щит, крыло, броня и стеганое одеяло - когда она рядом, беда не страшна.

Если только спина не беда.

В помещении, соседнем с тем, где тошнотворно воняют остатки недоеденного Реджи, Джонни проводит восемь с половиной дней (половина важна: в это время Джонни думает, что уже умер). Он срывает голос, пытаясь дозваться на помощь; срывает спину, пытаясь высадить дверь; срывает ногти, пытаясь пробраться в вентиляцию; срывает шкуру, пытаясь съесть каким-то чудом пойманную крысу (срыв резьбы зато происходит сам по себе, крыша едет без особых усилий, спасибо, блядь, большое). После первого же укуса его рвет слизью и желчью из пустого желудка, вспоминается странный вкус домашнего рагу, которым отец угощал от случая к случаю. «Из кролика», - говорил. Джонни верил (а почему, собственно, нет), уплетал за обе щеки.

Из кролика… точно.

Его снова рвет (никакой морковки), но жить хочется больше, чем брезгать насущным. В конечном итоге Джонни притворяется, что крыса - это такой кролик (просто очень много болел).

Кролик… точно (опа, а вот и морковка! великая тайна мироздания, а вы как хотели).

Некоторое время спустя (нет совершенно никакой возможности определить, сколько уже прошло, но Джонни кажется, что целая вечность) остается только крысиный хвост да горсть обглоданных костей, хотя Джонни очень старается откладывать на потом. Пытаясь унять жажду, он посасывает покрытый мелкой щетиной отросток и думает, что - помимо неведомых часа, дня, отрезка суток - также понятия не имеет, как долго предстоит здесь находиться.
И получится ли у него наловить новых крыс.
И выберется ли он когда-нибудь отсюда.
И не сожрет ли отец его живьем.
И почему не убил сразу.
И зачем вообще усыновил.
От вопросов, на которые нет и не будет ответов, раскалывается голова (или это от жажды?), и Джонни в стотысячный раз пробует распатронить дверные петли, раздраконить вентиляционную решетку, раскопать какой-то еще выход. Когда устает, разговаривает с Реджи: рассказывает, что святой оказался чертовым каннибалом (нет, ты прикинь?!). Реджи почему-то не отвечает. Должно быть, знает куда больше Джонниного и все это для него уже не новость.

Пить хочется все сильнее, крысиная кровь закончилась почти сразу (да и хранить ее было негде). Джонни задумчиво смотрит на лужицу собственной мочи. Во рту все будто пергаментное, язык распух.

Он все чаще проваливается в тяжелый беспробудный сон и с каждым разом все медленнее приходит в себя, сил не остается даже на то, чтобы поймать случайного грызуна.

«Больной ублюдок, - негромко переговариваются инквизиторы, - убеждал детей, что они люди, а после всплеска силы сбывал на черный рынок или жрал сам». - «Нахрена?!» - «Поди пойми. На “семерках” уровень не особо-то прокачаешь, нравилось ему, что ли, детей жрать, вкуснее они, может… Ну и младших проще было держать под контролем». - «Да нет, нахрена убеждал?» - «А-а-а. Эксперименты ставил. Выяснял, как скажется на проявлении способностей… выродок ебнутый».

Джонни думает, что бредит. Либо он, либо один из тех хмурых, прекрасных, самых лучших на свете людей, которые почему-то не дают ему ни крошки, но зато вытащили из подвала и напоили вволю. Есть что-то странно успокаивающее в том, как попыхивает цигаркой кудрявый коренастый мужик, все слова которого понятны по отдельности, но вместе совершенно бессмысленны, и Джонни решает, что разберется с этим потом. Только сначала поест (дайте уже хоть черствого хлеба кусок, замечательные вы нелюди) и поспит… еще немного. Совсем чуть-чуть.
«Проявление способностей»… каких способностей… к чтению и письму, что ли…

- То есть, по-вашему, этот сукин сын не болен? - неверия в голосе Джонни все пять Великих озер, можно за полчаса оперативно затопить Орегон. - Ни крыша не протекла, ни опухоль на мозг не давит?
«Из всей возможной информации… - мысленно вздыхает сотрудник отдела по коммуникациям, - про Тень, про магию, про иных, зацепиться за то, что папочка самый обыкновенный садист».
- Заключение еще не готово, но похоже, что все-таки болен. Хотя и не в том смысле, что подразумеваешь ты. Энтони Синклер не слышит голоса́, не страдает от навязчивых состояний, поступки его в высшей мере логичны и социальное поведение соответствует норме, но последнее исключительно потому, что ему так удобно: меньше внимания к личной жизни.
- Хотите сказать, он делал это… осознанно? Убивал… детей жрал… осознанно?! - растерянность тянет щупальца ко всем и каждому закутку рассудка, но быстро уступает место негодованию; кривая звука стремится ввысь. - Никто его даже не заставлял?! Все сам?!
«Впрочем, неизвестно еще, что бы тебя на его месте сейчас интересовало, - сверка с реальностью проходит успешно. - Не будь засранцем».

Ярость вспыхивает - что твой керосин. Джонни вспоминает всех тех, кого якобы усыновили, кто будто бы нашел новый дом и больше не возвращался в приют, и давится ненавистью: к миру, к отцу, к себе (не заметил, не почувствовал, не уберег - сам, однако, выжил). Болезненно ощущает несостоятельность, тщится выцарапать застрявшее в горле бессилие - и не может. Неделями мечется, томясь потребностью в искуплении и катарсисе, а затем сталкивается в коридорах с возвращающимися с задания инквизиторами.
Паззл складывается: вот она, расплата за грехи. Через очищение мира от скверны.

По мелочам не разменивается — замахивается на легенду, просит: «Научи». Сносит насмешки («Да кому ты нужен, сопляк. Ты же еще даже непонятно что, может навсегда таким недоделанным останешься»), настаивает: «Научи». Получая под дых и совет проваливать, хватает ртом воздух и лидера группы за рукав: «На… учи». Целуя затылком стену и проваливаясь в беспамятство, замолкает, но, открывая глаза в медблоке, первым делом просит ручку с бумагой и разыскать обидчика. «Мудак» говорится в записке.
А чуть ниже: «Научи».

От зачисления в ряды «птенцов» инквизиции Джонни отделяют мощный ментальный блок и два уровня - как следствие, упор в тренировках делается на текущие физические возможности, тактические навыки и умение владеть оружием. До того, как проявляются способности («Наконец-то. Я уж думал, ты и правда дефективный»), он успевает распроститься с приемлемостью нарушения дисциплины («Да, сэр! Спасибо, сэр!»), закончить углубленный курс (авансом, но от того не менее успешно) и задуматься об обращении в вампира (по чесноку, до последнего не верит, что является нечеловеком). После того, как - наверстывает седьмой и шестой в рекордные для любого иного сроки: предпочитает изможденное забытье без кошмаров и тренируется до потери пульса. Все еще видит окровавленное лицо Реджи с пустыми глазницами (от выгрызания внутренностей мотается туда-сюда голова); все еще слышит звук, с которым падает на пол шмат мяса - шмат Реджи - изо рта оборачивающегося на оклик отца.

Дражайший родитель, к вящему потрясению приемного сына, оказывается меж тем жив-здоров, ухожен-загорел и в целом очевидно доволен жизнью (и несравнимо более - самим собой). Они сталкиваются при Дворе, и Энтони резвится как умеет, а умеет он феноменально - исполняет симфонию на превосходно известных ему триггерах. Рык - низкий, нутряной, раскатистый - встречается смехом: «Пробился-таки, звереныш, а я-то все гадал, сможешь ли: потрудился я над тобой, как ни посмотри, отлично. Ну-ну, киса, не стоит нервов, скажи лучше, когда проявились способности? Бесценные, знаешь ли, данные для моего маленького эксперимента».

Джонни бросается молча, метит в пакостно ухмыляющийся рот - стереть для начала выражение поганого самодовольства с бесконечно ненавистного лица, а после свернуть не менее ненавистную шею, однако ментор, некоторое время как наблюдающий за ними со стороны, останавливает его на подлете. Обхватив за корпус, отрывает от земли, как четырехлетка (прочно окольцованный Джонни еще пытается лягаться, но уже не дотягивается), перебрасывает назад и пинками выталкивает из помещения.

- Остынь, горячая голова. Он с ведома принца землю топчет.

Это «с ведома принца», мрачно брошенное в кулуарах конгресс-центра, выбивает почву из-под ног: да есть в этом прогнившем Дворе кодекс чести, в конце-то концов?! Хоть какой-нибудь?! Самый скромный, совсем завалященький? Сирот малолетних живьем жрать даже по меркам Хаоса обязано - о-бя-за-но! - быть наказуемо, иначе следующий шаг - какой? Новорожденных своих досуха выпивать? Тако из мозга младшеньких варганить? Пресвятая Дева, неужели в этом поганом мире нет ничего неприкосновенного?!
Нет? Сказочно.
Джонни организует.

Перебежке никто не препятствует, наставник только уточняет: «Уверен? Не приживешься - возвращаться будет некуда». Джонни скалится: «Невелика беда, голову принцу с плеч - и вся недолга. Не то чтобы здесь это считалось противозаконным». - «Противозаконным? Ясно. Знал я, что надолго ты, праведник, у нас не задержишься, не для тебя это место. Что ж, бывай. Надеюсь, никогда не свидимся». - «Берегите шкуру, сэр. Чтобы точно не пришлось».

«Праведник», - прощается с ним Двор Хаоса. Двор Порядка приветствует: «Джонни Син».
Намеки на прежнее подданство прекращаются в районе полугода после вступления в должность, уступают место экивокам на предмет манеры ведения дел. Законники поговаривают про превышение полномочий, неоправданную жестокость, мутные ситуации, по итогам которых подозреваемые нет-нет да и пребывают ко Двору горсткой дымящегося пепла («На кочке подскочили - дверца возьми и приоткройся, а день-то ясный, солнечный, вот и спекся, увы»). Судачат про Яму («Рассказывают, жрет побежденных прямо там, в клетке, перекидывается из звериной формы обратно и…»), про крайне активный интерес к отступникам («Да мочит, мочит, что ты думаешь. Если даже в Яму наведывается, то отступников-то уж точно пачками выкашивает!»), хмурятся, морщатся, фыркают, бросают н е о д о б р и т е л ь н ы е   в з г л я д ы (всячески, иными словами, выражают драгоценнейшее свое мнение). Кляузы тоже, бывает, строчат.

- Товарищи вот пишут, что бойцовую яму хаоситов посещаешь, Синклер.
- Посещаю, сэр!
- На отступников охотишься?
- Охочусь, сэр!
- Нехорошо, Синклер. Светлое имя инквизиции марать изволишь.
- Законом не запрещено, сэр. Охотиться и посещать то есть, сэр!
- Правда твоя, не запрещено… И раскрываемость хорошая… Ладно, иди. Старайся поменьше светиться.
- Есть поменьше светиться!
- Синклер?
- Сэр?
- Зачем тебе это?

Можно задвинуть речь про бесконечную верность Двору, пуститься в пространные рассуждения о том, как неблаговидные, на первый взгляд, действия способствуют исполнению служебного долга (попробуй-ка ты на суккуба-«двойку» с несчастной «пятеркой» наперевес отправиться), но инквизитор отвечает просто: «Они преступники, сэр».
И на этом все.

Отредактировано John Sinclair (2018-10-17 23:58:22)