Берлин пахнет остатками от разорвавшихся снарядов, советской униформой и топливом. Ей уже слышать звук подъезжающего к соседнему подъезду мотоцикла противно, невозможно, до бешенства. Можно подумать, что этот звук существует только для нее. И вода в стакане превращается в бензин.
Кекс в отстроенном кафе как уголь. В помещении еще так тепло, что можно выдавить себя из хорошего шерстяного пальто, чтобы не удавиться от ощущений. Ей кажется, что чем-то она похожа на обожженный труп. И знаете, это ни капли не весело.
(И ведь никто не собирался жить в этом мире ради веселья)
Живущий своей жизнью, шумный, бодрящий город замирает, потому что удавка из тумана и угольного вкуса на языке его душит. Смешно слышать, как за соседним столиком молоденькие девчушки клянутся, что слышали о начале новой войны. Спокойно, дамочки, зверь спит в оковах, а смельчаков в этом веке больше не осталось. Можно провести зиму в другой стране, на чертовом острове, плавающем отдельно от всего континента и с важным видом заявляющем, что они не видят проблем.
Ла-Манш так мелок, что остается предположить, что не видят они ничего именно из-за тумана. Адония стоит на улице и ждет свой автомобиль, но его нет. Не просто потерялся в тумане, а совершенно пропал. Не приехал. Адония думает о том, что на метро она не поедет ни в коем случае. И что даже сотня сожженных домов не дадут так много дыма, как это делает столица Соединенного Королевства.
А похоже больше на шахтерский городок.
(Настоящих шахтеров Адония видела издалека)
— И вы абсолютно уверены в том, что наши глупенькие смертные смогли устроить себе крематорий? — придерживая у лица воротник, Адония смотрит на Джонни в той невообразимой манере, когда женщина подозревает мужчину в глупости. Глупый, глупый, совершенно глупенький Джонатан, но с такой прекрасной памятью на последние события лондонского двора, что невозможно не быть с ним друзьями. Насколько хаоситы могут быть друзьями. Сколько инквизитор может терпеть осведомителя?
— Это объясняется холодной зимой и плохим углем, — пожимая плечами, перевертыш похлопывает по кисти чужестраннки, которая давит улыбку и выпускает чужую руку, отходя ближе к набережной. Машин нет, вот вам и век на топливе. Сбежала от немецкого бензина. А теперь не может рассмотреть сквозь морок кофейно-молочные воды Темзы. Мужчин нет, вот вам и век победителей, которые не могут отличить проклятье от глупости. Поэтому Джонни просто болтушка, а не очень важная фигура в британской шахматной партии. Кто такая Адония Варни, доподлинно неизвестно, но ей очень хочется понять, кто решил испортить ее отдых с чаем в молоке.
(Конечно, это очень глупо — лить чай в молоко, но ей хочется)
(Конечно, лить чай в молоко можно и в Берлине)
(Конечно, в Берлине не будет надоедливого Джонатана)
(Конечно, Джонатана можно скормить мышам, а самой пить чай в молоке в Лондоне)
— М-м, но ведь у вас есть подозреваемые, неправда ли? — Адония даже слишком резко начинает сдергивать перчатки, но все еще медленно, по одному пальцу, чтобы иметь время подумать — а стоит ли бросать столь хорошую покупку в реку? Но они из простой кожи, которая не переживет возвращения к работе в Берлине, а на отдыхе в Лондоне у них еще есть шансы, пожалуй. Варни останавливается и надевает аксессуар обратно.
— Весь город? — с улыбкой, полной сомнения — Джонни не может разобрать, шутка ли ему послышалась или девушка на полном серьезе его спрашивает, — уточняет перевертыш. Похож на крысу, на самом-то деле, можно поберечь мышей.
(А расправа над целым городом Адонии шуткой не кажется)
(Адония почти смеется)
Адония просто улыбается.
— Я спрашиваю, у вас много магов, которым в последнее время не везло с погодой? Я вырезаю прекрасные амулеты на удачу.
Адония проведет прекрасную зиму в Лондоне, если надо устроить эту зиму самой.

Эдгар решительно ничего не понимает.
Немного удивленно озирается по сторонам, прячет руки в карманы и делает несколько шагов назад, подальше от ощутимо изменившейся в своем настроении толпы. Возмущение, недовольство, чувство собственной нарастающей силы — все это встало, будто кто-то резким жестом смахнул иглу патефона в сторону. Подобные изменения не кажутся хорошим знаком, но возможности развернуться и уйти в противоположном от демонстрации направления у него сейчас нет.
Эдгар провожает взглядом исчезающую в толпе коричневую куртку — и с ощутимым недовольством выдыхает. Идти за кем-то сквозь десятки людей, безусловно, помогает делать это максимально незаметно.
(совсем не помогает, если цель желательно не терять из виду)

Люди вокруг больше не мешают — наоборот, будто пропускают вперед, несут в нужном направлении, неуверенным потоком двигаются следом. Эдгар видит преследуемого им мага и несколько ускоряется, пробираясь через местами совсем плотно стоящими телами — толпа продолжает перешептываться, увеличивать свою громкость, местами радостно кричать и громко смеяться.
(самое время начинать думать, что маг следом за собой разливает увеселительное зелье)
Люди идут к стене и, судя по их нынешнему настроению, совсем не собираются раскладывать её на камни голыми руками.
(но на месте охраняющих её солдат Эдгар бы не стал на это рассчитывать)
Люди начинают по-настоящему оттеснять его назад, увеличивая расстояние между ним и целью.
(и вот теперь Эдгар совсем не настроен на поддержку их радости)

Инквизитор вынужденно останавливается и отступает на шаг, чтобы незнакомая девушка буквально не кинулась ему на шею — его жеста она, кажется, совсем не замечает, обнимает рядом идущего пожилого мужчину.
Подобные сцены повторяются на глазах то здесь, то там, а идея уйти отсюда подальше вот прямо сейчас кажется не такой уж плохой.
(у него тут, между прочим, непредвиденные обстоятельства)

Приближающийся рев машин в планируемую картину тоже как-то не входит, однако дорога рядом ожила, а количество автомобилей на слух становится все больше и больше.
— …пропускают на Борнхольмер Штрассе…
— …там никого нет…

Толпа сгущается и через пару метров окончательно отрезает его от мага. Вместо ожидаемой стрельбы из автоматов слышны выстрелы пробок из бутылок шампанского. Приказы и требования исчезли за смехом и счастливыми возгласами.
В планы Эдгара входило всего лишь тихое расследование в рамках командировки.
В планы Эдгара ни разу не входило стоять с всученным шампанским в одной руке и с попавшей к нему схожим образом белой хризантемой в другой.

Впрочем, падение Берлинской стены в его плане тоже совсем не значится.
(как и след от красной помады на щеке, оставленный крайне прыткой женщины, от чьих бурных эмоций Драйден отшатнуться совсем не успевает)

И было сказано: "Леность погружает в сонливость, и нерадивая душа будет терпеть голод".
И он не ленился, никогда. Ибо ленность есть смертный грех, а для каждого согрешившего есть свое место в Аду, для каждого согрешившего есть кара, наказание под стать его преступлению. Никто не уйдет от правосудия Господня, никто не избежит длани его, а он будет помогать несчастным, сошедшим с пути истинного, поскорее попасть на суд, где участь их будет определена, где воздадут им по грехам их. Где...
— Вы расплачиваться собираетесь, а? — полная дама подается вперед над лотком, заполненным мороженым по пять долларов за простой сливочный стаканчик — кто вообще ставит такую цену за такую простую сладость в таком месте? — а Ной думает, что именно эта дама будет нести свою кару за чревоугодие и жадность. Неуемную.
Он отсчитывает несколько купюр местной валюты, не задерживая на ней взгляд, и принимает два стаканчика, разворачиваясь и удаляясь обратно к своему месту, занимать которое пришлось еще с самого утра, иначе бы им пришлось лежать на раскаленном песке. Хотя, это Ноя смущает не очень сильно — он привык к трудностям, смирился с дискомфортом, он через многое прошел, многое успел повидать, да и спутница его не робкого десятка, если уж быть откровенным.
Его смущает другое.
Несдержанность, похоть, нетерпеливость, жадность.
Они вокруг, они везде: пороки человеческие, что вскрываются в момент, когда не нужно больше держать маску благочестия и добродетели, когда можно позволить своим порокам выплеснуться наружу, захватить и окунуть душу во мрак грехопадения. И встает вопрос: к чему тогда было все их благочестие, все их молитвы и поминание Господа всуе? К чему были все их попытки стать лучше, если в какой-то момент пояс покорности Господу развязывается, пусть и никогда не был затянут слишком туго? Ной никогда этого не поймет, ему режет глаз, ему колет душу — он хочет отвернуться и забыть все, что увидел здесь за все те несколько дней, что они провели в России, на одном из лучших, как его уверяли курортах.
— У тебя мороженое капает... — спутница скептично смотрит поверх солнечных очков, а Ной опускает взгляд на подтаявший стаканчик и только вздыхает, доставая платок и вытирая пальцы от липкого подтаявшего молока с сахаром и какими-то химикатами, чтобы казалось еще слаще и вкуснее.
Поедая теперь мороженое, Ной снова смотрит по сторонам, но быстро отводит взгляд, устремляя его куда-то вдаль водной глади: потому что, слишком много этого всего — вызывает отвращение, а он теперь еще сильнее жалеет, что согласился поехать именно сюда, а не в какое-то тихое местечко где-нибудь на задворках мироздания.
Ной отвлекается на странное щекочущее ощущение в ногах и видит здоровенного паука, ползущего вверх по стопе, качает головой и ловит его в руку, отставляет в сторону, чтобы уполз куда-нибудь дальше. Слышит истошный девичий визг через две минуты, оборачивается и видит, как две девушки молотят того самого паука всем, что подвернется под руку.
Вздыхает.
Что ж, не всем дано узреть красоту каждого божьего создания.
— Хватит сидеть с каменной мордой, иди лучше остудись, хоть не будешь мне настроение портить, — спутница, закатывает глаза, а Ной пропускает ее шпильку мимо ушей, продолжая мелкими кусочками поедать мороженое.
Зря он согласился на эту поездку, ох как зря. А ведь впереди еще полторы недели.

- Poshla nahui, - Стас кинул в чудовище газетой и приготовился отбиваться стулом.

Когда он притворялся ручной шиншиллой богатой дамы, отправляющейся в Австралию, он надеялся пообниматься с коалой и почесать пузико утконосу. Да и спрятаться в Австралии было не в пример проще. Но все опять пошло po pizde.

Сказки про пауков размером с голову, способных заживо сожрать иного любого уровня он, конечно, слышал и даже почитал в интернете про черную вдову, тигровую змею и кубомедузу. Но он пережил блокаду и любителей сладеньких мальчиков-отступников на ужин, его такой huinei не напугаешь.
Но к чему Стас точно не был готов так к тому, что из самого угла на него будет трещать ОГРОМНАЯ оса, размером примерно с половину его ладони. Или не оса, но что-то явно на нее похожее.
Стас, tvoy mat', пережил блокаду и любителей пожрать, какая-то оса, даже такого размера, его вряд ли убьет, но проверять ему совсем не хочется. Особенно когда на стрекот осы прилетают ещё две ее подружки.
Вопрос: жрут ли такое хорьки? Отвечает Друзь.

- Ты чо там, бро? - Том переводит взгляд сначала на стенку, потом на Стаса, потом опять на стенку, сгребает лапищами ос и молча выбрасывает в окно.
- Та ще норм, не кусают. Змеи вот не оч.

В первое время в Америке Стас думал, что это у него чудовищный акцент, и даже немного стеснялся. Чуть-чуть. Но это он зря, конечно, потому что Тома вот вообще ничего не смущает.
- Цикады, - отвечает Том на вопросительное "ы?" от Стаса. - Не кусают.
Вот что ему мешало спрятаться на Аляске?

Бойко невозмутимо пьет кофе, пока сколопендра размером с его руку подумывает, как бы побыстрее добежать от подоконника и выжрать этому комуняке печень. Стас почему-то совершенно уверен, что сколопендра в курсе его бывших политический предпочтений.

Стас почти не дёргается, когда видит собаку, тащущую за плавник мелкую акулу, изредка конвульсивно подергивающую хвостом.

Стас ведёт себя как muzik, когда на него внезапно нападает самка богомола. Не в том плане, что позволяет отгрызть себе голову. Просто бьёт бутылкой воды до тех пор, пока та не перестает подавать признаков жизни.

Почему не Аляска? Почему?

К заходу солнца Стас сдается. Что будут вытворять эти твари, если их не будет освещать божественный свет божественного солнца он представлять не хочет.

Он пережил столько разной huini, что не позавидуешь. Оборотень он или где?

Ок, Гугл. Самые опасные животные Австралии.
...
...
Мяу.

[Шесть месяцев спустя]

"В Австралии убьют два миллиона диких кошек для спасения местных животных".

Его тормозят в плохо освещенном переулке, где аляповатые особняки соседствуют с одноэтажными хибарками. Виноградная лоза густо увивает фасады и тех, и других. Только если в первой случае она смотрится декорацией, то во втором — частью несущей конструкции. Причем основной частью. Оливер вслушивается в тихое шуршание широких листьев и удивляется, что покуситься на случайного туриста попробовали только сейчас.

Оливеру казалось, что происходить это должно в первые же минуты после прибытия.
Сразу за территорией аэропорта, например, если в светлое время суток.
И у трапа самолета — если в темное.

— დღეს არის ჩემი შვილის ქორწილი! — фраза звучит примерно так же непонятно, как и выглядит, будь она написана на листе бумаги. Оливер насмотрелся за последние несколько дней. Оливер лениво выбирает: объяснить неверабально, почему сто лишних баксов из инквизиторского кошелька — плохая идея, или все-таки пройти мимо.
— აქვს სასმელი! — по интонации можно догадаться, что от него чего-то хотят. По декорациям — что чего-то нехорошего.

Оливер тяжело вздыхает. Он вообще-то сюда не рвался никогда. В конце концов, тут Калькутта неподалеку с полным штабом инквизиторов. Или Москва. Или кто там отвечает за всю азиатскую инквизицию, будь она неладна.

Он склоняется к мысли, что, скорее всего, никто. Несколько дней в компании с местными инквизиторами помогают убедиться в этом чуть более, чем полностью.
ох, сэр, а не могли бы…
сэр, с вашим-то опытом… вам же ничего не стоит…
мистер хейз, пока мы запросим подкрепление…
(бляди ленивые и стайка хаоситов-перевертышей на окраине, акт первый и последний)

Проникнуться неприязнью к целой стране за очень короткий срок несложно. От перевертышей остаются одни воспоминания. От Оливера — ошметки нервной системы. Неполадки в самолете и экстренная посадка в тбилисском аэропорту изначально не предвещали ничего хорошего. Но Оливер был готов подождать, Оливер настроился на отпуск и не собирался им ни с кем делиться.

А потом Оливера сцапали местные ретивые инквизиторы. Милые, как весенние клещи — поди отцепи без посторонней помощи. Были бы еще такими же молчаливыми, цены бы им не было.
Оливер, конечно, добрый. Не развлекается отбиранием конфет у детей, бездомных не пинает. Но всему же есть предел.

— Простите? — Хейз поворачивается на оклик. По одному выражению можно понять, что полуночные займы на тбилисских улочках — совсем не его профиль, что и сами улочки, и город, и чурчхелу из киви он в гробу видал, потому что ну кто делает ее из киви.

Английская речь сбивает собеседника с толку, но ненадолго.
Оливер успевает подумать, что гопота в Грузии мало того, что великовозрастная, так еще и с талантами полиглотов.

— Вы никуда не пойти, — на ломаном английском жизнерадостно обещают Оливеру. И прежде, чем он успевает доказать, что это — утверждение весьма спорное, добавляют:
— Сегодня — свадьба. Вы пойти выпить. Традиция, — и следом еще несколько совсем неудобоваримых конструкций с одним полузнакомым chacha. Кому только в голову пришло так называть то, что предполагается употреблять внутрь.

Оливер смотрит на огромный стол. Смотрит на chacha, на сhurchkhela и даже на  chakhokhbili. Смотрит, потому что помещаться внутрь это все уже отказывается. Изобилующая щелкающими и шипящими звуками речь сплетается в неразборчивый фон. Оливер думает о том, что в Грузии, наверное, жить не могут без слов, начинающихся на ch.
И о том, пожалуй, что проникнуться к целой стране некоей странной симпатией можно даже быстрее, чем неприязнью.

толпа осталась неподвижной,
может быть, она пыталась думать.
Братья Стругацкие, «Гадкие лебеди»
Телевизор щелкает, булькает помехами и едва не лопается, переключаясь с «Лебединого озера» на «Лебединое озеро». Бывало и хуже. Балет ему хотя бы нравится. 
Вергилий примеряет для себя новую роль, Вергилий - благодарный слушатель, расправляет на колене пожеванный черно-белый листок AIDS-INFO. У Вергилия брюки с отглаженными стрелками и модной голубой искрой, у тех, кого он вынужден слушать - недельный плов из одной курицы на двоих, банка пива «как у этих» по глотку на рыло и общий герпес. 
И балет.
Вергилий любит балет. Бессмысленные дрыганья ногами посреди чумы. 
- Нет нихрена. Нихрена нет! И не будет, пока будем сидеть, - поерзав тощим задом на стуле, вещал парень с перебитым носом. - Только стало свободнее, а теперь снова будем ходить на собрания, а потом что? А?..
- Танки спасли нас от фашистов. Я лучше на собрания, чем под танки, - с жутким латышским акцентом зевает второй, собирая пальцем крошки пепла на клеенчатой скатерти. 
На клеенчатой скатерти желтые дыры от сигарет. Вергилий и сам добавил парочку накануне.
- ...а что потом, ну? Будем ждать Юрьева дня, откупаться от права первой ночи с нашими женами? - будто не слыша, распалялся перебитый, от возмущения едва не подпрыгивая на своем насесте. Молодой и нахватавшийся истин из листовок. Его даже жаль, но закон есть закон.   
- Не бойтесь. Женитьба Вам не грозит, мистер Красин. Разве что кто-то очень слепая. Или глухая. Или... - Вергилий кашлянул в ладонь, будто невзначай касаясь аккуратной горбинки на собственной переносице. Ладонь пахнет мятой бумагой и печатной краской. Он думает, что соскучился по бумажной работе: никаких дилемм, и за сарказм не ломают носы. Латыш икает, с трудом сдерживая смешок. - А вот метка отступника грозит очень даже. Не отвлекайтесь. Я не смогу помочь, не зная всех деталей.

Красин рассказывает об утерянной свободе, о джинсах и пластинках, которых больше не будет... Вергилий достает из кармана мятую пачку сигарет. Не угощает. Ни одни джинсы, ни одна виниловая пластинка «KISS» не стоят баррикад посреди Москвы. 

На них жалко смотреть, на этих Иных, застрявших в потребностях смертных что мухи в сиропе. Мужчину тошнит от этой липкости, от этого лицемерного tovarishchestva, под которым скрывается простое «умри ты сегодня, а я завтра». 

Вергилий представляет Электру, к которой на Tagan’ke подвалили люди со скороговоркой «che-kogo znaesh». Представляет, как у неё отбирают её любимые пластинки и джинсовый комбинезон на размер больше. Не стоит баррикад?..

-...ну и вот. Я, может, тоже хочу уехать. Хочу дом и жрать икру саперной лопатой. Ты вот свалишь, скажешь: «извольте сдохнуть в нищете!» - и уедешь в свою Америку. А нам что? Ну убил я его, убил! Грохот слышишь? А ты выйди, красивый, послушай, гремят танки, на Манежную не пройдешь, Останкинская обложена! Будут стрелять по людям. И по Иным будут. Давить будут. 
Вергилий тушит окурок о клеенчатую скатерть. Августовская жара давит на плечи в пиджаке, но снимать его мужчина не хочет. Не за этот ли пиджак дергала его Электра?.. Сними он его, чем тогда будет отличаться от этих двоих? Примут за своего и начнут клянчить сигареты.   
- Да забудь ты, Верджилий. Ты нормальный мужик. Сколько их умрет под гусеницами сегодня, завтра? Спиши в расход ты его, никто и не заметит. Скажем - убило. Взяло и пропало. 

Взяло и пропало, Вергилий.

Он не удерживается от искушения и стучит по зеленой броне танка. Глухой звук. Жарой прибило цветы, гвоздики и ромашки, и броневая сталь под ними матовая, как надгробие. 
На стук поднимает голову танкист.
- Стрелять будете? - улыбается Вергилий, кивая на ораторов с мегафонами, подражающих тембру Левитана.
- Не будет никто стрелять, - отбрехивается танкист, отскабливая с танка приварившийся лепесток гвоздики. - Приказа нет.
Вергилий делает из СПИД-ИНФО самолетик. Сигареты закончились, а купить негде: здесь ничего нет.
Ничего, кроме балета, который сегодня крутят по всем каналам.
Кроме детей, жаждущих свободы: вот-вот придут взрослые и накажут. И Вергилий накажет. Ничего, кроме закона, здесь нет.
Ничего.

Бежать в костюме Диор – сущий ад. Особенно когда вокруг +35. Особенно когда 2 часа 47 минут назад прилетел в Бангалор по очень важному вопросу. Особенно когда 6 дней 9 часов 13 минут назад Карина ушла навсегда, громко хлопнув дверью напоследок.
Никакого скандала не было, просто почему-то так вышло.

Поезд дает гудок и набирает ход. Иэн бежит так быстро, как только может. Если бы он остался инкубом, было бы на порядок легче, но разве здесь можно что-то изменить? Иэн бросает на перрон чемодан Луи Виттон. Одинокий чемодан Луи Виттон выглядит на грязном перроне чуть менее дико, чем не менее одинокий Иэн Брекенридж в костюме Диор, догоняющий поезд до Беллари.
Очень важный вопрос может отправляться нахуй. Портлендский двор порядка – туда же. С Эдгаром, конечно, неловко вышло, но, кажется, он остается вместе с очень важным вопросом и двором порядка.
Иэн искренне верит в то, что Эдгар его простит.
Эдгар слишком любит его, чтобы обижаться долго.
Иэн прыгает, какие-то люди затаскивают его в поезд, и очень важный вопрос остается где-то позади.

Принципиально делать то, чего не сделал бы раньше ни при каких обстоятельствах, кажется теперь не таким уж плохим планом. Если это вообще можно назвать планом, конечно. Да к черту! Какие могут быть планы, когда Карина ушла 6 дней 9 часов 22 минуты назад?
Иэн Брекенридж только что прыгнул в бурную реку, и теперь несется по течению, даже не пытаясь грести. Кто-то скажет, что это самоубийство. Иэн Брекенридж возразит: отпуск.
Не смотреть по сторонам в вагоне, наполненном бедными, нелегко. Не дышать после быстрого бега – трудно. Дышать – откровенно невыносимо. Впрочем, это неизбежное препятствие на пути к своему купе. Плата за опоздание.

Спасительная тишина пока еще остается спасительной. Главный проводник, к счастью, не слишком разговорчив. Его интересуют только билет и документы. И то, чтобы мистер Флетчер не курил в поезде.
Иэн кивает. Беспокоиться не о чем, ведь он не курит и не мистер Флетчер.
Старший проводник хлопает дверью купе, и буквы в документах неторопливо меняются местами.
Старший проводник хлопает дверью, и в ту же секунду с громким щелчком открывается окно. Ветер треплет взмокшие волосы, и первые две минуты с этим даже можно жить. Больше при всем желании не получается: жара здесь страшная. Иэн сбрасывает пиджак, достает пачку красного Мальборо, затягивается и по грудь высовывается в окно. Высовывается и молится всем индийским богам, чтобы никакая ползучая тварь не решила вдруг с размаху с ним познакомиться. Потом все равно закашливается, выкидывает сигарету, возвращается в вагон, вытряхивает из волос что-то все еще живое, негромко матерится и закрывает окно.
Никаких шансов.
Пачка красного Мальборо лежит на соседнем сидении. Пачка красного Мальборо чертовски хорошо сочетается с интерьером купе. Бирюзовые панели с каким-то диким узором и пачка красного Мальборо – комбинация, достойная Питера Блюма.
(Красный Мальборо был оставлен Кариной, когда она собирала вещи 6 дней 9 часов 26 минут назад)
Красный Мальборо отправляется вслед за все еще живой тварью. Спасительная тишина резко перестает быть спасительной.

Пара чопорных британцев в вагоне-ресторане зовут официанта, чтобы заказать суп. Трое богатых (очевидно) индусов распивают чай и что-то громко обсуждают. Вообще, громко – ключевое слово и для этого вагона, и для Индии в целом.
(Купе с диким бирюзовым узором – единственный островок тишины)
Немецкая семья с двумя дочерьми рассаживается за столом. Отец заказывает на всех (что-то на его усмотрение). Старшая дочь пытается возражать. Иэн заказывает стакан лимонада и кивает британцем. Те признали в нем своего первыми – ничего удивительного (кажется).
Иэн садится у окна, поезд замедляет ход. От платформы здесь одно название, вдоль поезда идут трое нищих, кто-то сходит с поезда. Воистину, если Нью-Йорк город контрастов, то Индия – целая страна контрастов. И это обязательно могло бы натолкнуть на какие-нибудь охренительно глубокие философские мысли, но те неприятные британцы как-то очень внимательно пялятся.
Мистер Флетчер кивает в сторону своего вагона и разводит руками – очень жаль, но присоединиться он не может, его ждут. Вот прямо сейчас.

Иэн хлопает дверью купе. Пачка красного Мальборо идеально подходит к бирюзовым панелям с узором. Пачка лежит на сиденье рядом с улыбающейся Кариной.
Как только узнала?

Под таким знакомым взглядом Джордан хочется то ли сгорбиться (запустить пальцы в рыжие тонкие волосы, скривить лягушачий рот), то ли наоборот: выпрямиться, гневно вздернуть подбородок, вдохнуть полной грудью, а на выдохе потребовать, чтобы он ее, наконец, выслушал.
В переводе на понятный Харви язык получается что-то вроде «а ну иди сюда...»
За столом переговоров пусто; все уже трижды сказано-пересказано — убирайся подальше, ведьма! не мешай тем, кто выше, сильнее, старше в пересчете с уровней в дюймы и годы. Тикают часы, идут разговоры об отпуске, об отдыхе, о том, что это все временно и ради ее безопасности. Джордан скалит зубы и тайком трет сухие воспаленные глаза.
Вот и в Портленде для нее теперь нет места.

Подальше так подальше.
Харви прячет кошку в переноску, отделывается тремя глубокими царапинами и укусами-точками, в которых собирается кровь. Кровь бывает разной, она омывает раны, присыхает коркой, остается струпьями, горчит на языке, сворачивается сгустками — попытаешься проглотить, и сразу стошнит; одному Ему (и еще ему, пожалуй) известно, сколько наглоталась ведьма за весь двадцатый век, от войны к войне.
Эта кровь — самая обычная. Харви слизывает ее с запястья и тянет вложенный в паспорт билет. Подальше, значит. Кто-то говорит, что она совсем не умеет делать, что ей велено. Джордан сходит по трапу в Шереметьево и плетется к аэроэкспрессу: Кудабля таращится из переноски, чемодан ловит колесиками каждую щербину в асфальте, за стеклом тянется одноэтажная линия разукрашенных нелепыми граффити гаражей.
Харви спускается в метро и трижды пересаживается туда-сюда на радиальной, не определившись, в какую сторону будет подальше. Не определится — так и будет кататься по кругу, в этом уж точно нет ничего нового.

Спустя час все же выходит в Котельниках и крутит растрепанной головой, точно сова; давит тяжелым ботинком чей-то незатушенный окурок. На зеленом автобусе — непонятная Харви кириллица, незнакомые цифры, выглядит почти как план: прежде Ною удавалось ее отыскать, но что если Джордан и сама не будет знать, где находится?
То-то же!
— Skol'ko? — воскрешает в памяти обрывки чужой агрессивной речи, звенит мелочью, затаскивает чемодан.
Харви не впервой тащить: по высоким ступенькам вверх, по глубокому снегу, по взрыхленной земле. В отпуске о таких вещах думать не полагается — вот вернется домой, и...

А вернется ли?
И где ее дом?

Дальше!
Под ноябрьским ветром неуютно и холодно, ведьма прячет нос в шарф, бодрым шагом идет мимо желто-полосатых вывесок, мимо цветов и ларьков с чем-то остро пахнущим, густым, мясным — к машинам с заинтересованными водителями, что оценивают навскидку ее крошечный рост, топорщащиеся волосы и платежеспособность. В голове у Харви лишь пара слов из разговорника, она и название-то города не может правильно произнести: получается что-то среднее между Rezan' и Ree-san.
— Izvinite, — говорит Джордан. — ..don't speak russian.
— Ничего страшного, — отвечает таксист. — Как вам у нас, кстати, нравится?
Ведьма беспомощно смотрит в ответ.

Перед невысоким зданием из серого кирпича она недолго мнется — валяется вокруг фанера, перед ржавыми дверьми грудой свалены битые камни, ступеньки искрошились от старости. Выглядит, по крайней мере, дешево (с финансами у Харви негусто даже по местным меркам); подозрительно, но ничем не хуже всех тех мест, где ей доводилось ночевать, спасаться от снега, и холода, и чужих глаз.
«Spasibo», хочет сказать ведьма.
Получается, почему-то, «твою мать».

Итан по сторонам не смотрит. Вокруг кирпичная кладка подземных ходов Ла Мануэле, покрытых то ли пылью, то ли еще чем. За полчаса хождения по подземным ходам и бункерам в поиске артефакта знаменитого уже за пределами Колумбии Эскобара, Итан умудряется выучить рисунок из сети мелких трещин на потолке, стенах и даже полу. Возможно, если очень попросить, он воспроизведет это закрытыми глазами. Правда, просить некому — ни единой живой души, а над ним люди Эскобара, которым не стоит знать о его существовании. И ни одного иного (Итан почти жалеет).

Вокруг темнота — глаза выколи, а маленький фонарь не освещает почти ничего. Итан снова разглядывает рисунки стен от нехуй делать. Не то чтобы в этом был бы хоть какой-то смысл (во всей поездке — ни единого), но артефакт не находится, а маршрут кажется все извилистее и извилистее.
Конечно, он не признается, что, кажется, немного заблудился.
В очередном тупике (эти бункеры бесконечны), он тяжело вздыхает и осматривается по сторонам. Судя по замусоленной карте — он все еще верит в надежность своих источников — этот чертов артефакт определенно где-то здесь. Судя по реальности — катакомбы это последнее место, где Эскобар стал бы прятать такое сокровище.

Итан уже три ночи в Колумбии. И ему тут не нравится. Палящее солнце и каждый второй — наркоторговец. Итан чувствует себя как во второсортном детективе, как у Агаты Кристи. Не хватало еще парочки людей и стандартный сценарий. Итан, правда, Агату Кристи не читал, но берет на себя ответственность в уверенности этого сравнения.

— Еще полчаса, — тихий шепот тонет в непроглядной мгле (фонарик светит в стену, которая оказывается очень увлекательной), пока Итан отрывает себя от тупика и поворачивает на право (он все еще доверяет карте). — И придется выбираться.

Интуитивное ощущение рассвета. Интересно, в вампирах заложена эта программа? Итану немножечко все равно. Ему бы и на артефакт было бы все равно, но Фаворит слишком много говорил в этот раз, да и отлынивать от своих прямых обязанностей было плохо. Плохо ровно настолько же, насколько вернуться с пустыми руками.

Рассвет он не встречает — разглядывает трещины и пятна на потолке номера мотеля и радуется плотным шторам. В сумке отсутствие артефакта, просраное время и полностью нежизнеспособная карта.
Итан разглядывает трещины и думает о том, как бы получше спрятать труп нерадивого лгунишки с картой, что пока бродил живым по улицам города, перед возвращением домой.