Дейзи мерзнет, подбирает длинные юбки и капризно дует тонкие губы. От дождя ее нелепая шляпка съехала набок, и спутанные белесые волосы липнут к лицу. Вода размывает тальковую пудру и серовато-коричневую пасту, которой она пыталась выделить глаза. В общем и целом, выглядит Дейзи не очень.
Но для ковентгарденской проститутки — в самый раз.

— Почему не вызвать кэ-эб? — тянет Дейзи, и Эдгар чуть заметно морщится; таким концентрированным кокни можно демонтировать строительные леса вокруг букингемского дворца, а заодно покалечить пару-тройку любителей изящной словесности.
Не то чтобы он придирался, но...

— Если будешь молчать весь следующий час, накину еще столько же, — обещает он, вкладывая в ее ладонь два серебряных шиллинга. Дейзи, не будь дурой, кивает: по крайней мере, на весь остаток дороги Эдгар избавлен от сомнительного удовольствия слушать панихиду ее дешевым сапогам.

Просторная квартира, расположенная на одной из улиц белгравии, вызывает у нее немой (что приятно вдвойне) восторг. Пока Дейзи расхаживает туда-сюда по гостиной и любуется видом из палладианских окон, он разливает виски — большую часть сразу в себя, — и постепенно находит ее все более привлекательной. С легкой досадой, впрочем, думает, что мог бы выбрать экземпляр и получше. Актрису, например, или ту девицу из галереи.
Не захотел использовать пленительность, и вот закономерный итог.

(соблюсти каноны и вписаться в светлый образ инквизитора у эдгара не получается, но он, по крайней мере, старается. иногда)

Чего он точно не ждет, так это настойчивого звонка в дверь, который решает игнорировать точно так же, как и вопросительный взгляд Дейзи. Если Эдгару и интересно, какого черта кого-то принесло на порог в одиннадцатом часу, то он успешно это скрывает. До тех самых пор, пока снизу не доносится адский грохот: словно кто-то решил стереть с лица земли весь первый этаж, а то и два.
Алкогольную дымку, приятно окутывавшую сознание, сносит почти мгновенно. Годы учебы явно не проходят даром — меч Нуаду оказывается в его руках еще до того, как Эдгар прикидывает наиболее вероятное объяснение всему происходящему. Вместо того, чтобы сломя голову выбежать на лестницу и, вполне вероятно, там же с этой самой головой попрощаться, он очень тихо — не скрипнув ни единой половицей, — отходит назад. Жаль только, что Дейзи забывает про два шиллинга. От ее визга закладывает уши.
Вот же тупая сука.

(еще не поздно выкинуть ее в окно, подсказывает внутренний голос)
(ситуацию это не исправит, но возможность приятно греет душу)

Эдгар довольно быстро понимает, что к нему явился иной. По мере того, как между ними уменьшается расстояние — визитер спокойно поднимается по ступенькам, — с его лица исчезают остатки настороженности, остается только кристально чистое раздражение. На минимальной дистанции не требуется визуальный контакт: Эдгар чувствует и самого мага, и знак его принадлежности ко двору законников. Но до последнего надеется, что увидит кого-нибудь другого. Кого угодно.
Нет, в самом деле, кого угодно.

— Брекенридж, — выплевывает, намеренно опуская любые вежливые реверансы. Лезвие Нуаду теперь уже направлено в пол. Охрипшая Дейзи выглядывает из-за кретоновых штор и шмыгает носом.

— Телефон изобрели почти сорок лет назад, вас так и не оповестили? Замечательная вещь. Удобная до крайностей. Рекомендую, — демонстрирует в наглой ухмылке белоснежные зубы и только теперь запоздало вспоминает жалобы экономки на некстати сломавшийся аппарат. Неловкость накатывает и сразу отступает: пусть дражайший напарник хоть голубиной почтой пользуется, лишь бы не портил кислой мордой окружающий пейзаж.

Широкая приветственная улыбка никак не отражается во взгляде, которым он одаривает Брекенриджа. Внешнее ленивое спокойствие дает трещину за трещиной; Эдгар вскидывает голову, явно уязвленный, и мягким, но оттого не менее демонстративным жестом прокручивает меч в ладони: едва коснувшись лезвием плеча, меняет хват на обратный и завершает движение уже с одной только рукоятью в пальцах — металлический клинок вспыхивает, отражая исходящий от массивной люстры свет, а в следующее мгновение словно растворяется в воздухе. Бесконечно изящный и в той же степени позерский прием, которым он хвастается по той лишь причине, что повторить у соперника нет никакой возможности: Эдгар в разы быстрее, о чем напоминает также беззастенчиво, как Брекенридж — о своих талантах ярмарочного фокусника.

(и чего только будут стоить его шутовские заклинания, когда в опасной близости от яремной вены окажется острие Нуаду?)
(а такими темпами — можно поспорить на внушительную сумму — рано или поздно обязательно окажется)

— Простите этого неотесанного хама, мисс. С девушками, тем более красивыми, он разговаривать так и не научился, — проговаривает с явным удовольствием, улучив возможность прицепиться к кое-чьим несовершенным манерам. Дейзи удивленно и пьяно икает, распахивая глаза: одновременно боится и упивается столь необычным для девицы ее профессии обращением. Эдгар, впрочем, скорее угадывает выражение ее лица; сам неотрывно смотрит на Брекенриджа и открыто ухмыляется. — Нехватка опыта, я полагаю.

Веселья, как такового, все-таки не испытывает: внутри ворочается неудовлетворенный Голод, игнорировать который он за последние годы так и не научился, несмотря на все попытки. Новый образ жизни напоминает вынужденный переход с роскошного стола на бедняцкую диету — как рабочие, с раннего утра закидывающие в ноющий желудок ударную порцию бекона, Эдгар теперь питается урывками. И как те же рабочие, привыкшие впахивать до самого ужина, пока перед глазами не запляшут черные точки, удовольствия он от этого не получает. Вековые привычки не желают меняться ни по сиюминутному капризу, ни в процессе утомительной работы над собой.
Эдгар постоянно голоден. И понятия не имеет, что с этим делать.

Дейзи дотрагивается до его плеча, заискивающе заглядывает в лицо; льнет всем телом, то ли собираясь прощаться, то ли начисто об этом позабыв. Брекенридж до омерзения не вовремя и не в том месте — остается только чувствовать исходящую от девчонки энергию и понимать, что воспользоваться ей нет ровным счетом никакой возможности.
Ничем не завуалированное сексуальное желание и рожа напарника напротив — кажется, что-то подобное активно продвигают сторонники фрейдистских взглядов на ориентацию. Конверсионная терапия как она есть; Эдгар закатывает глаза, подталкивает Дейзи к выходу и со вздохом отворачивается, чтобы мысленно отсчитать от одного до десяти и обратно.

(попытки доказать, что он отнюдь не существо второго сорта, плохо вяжутся с настойчивым желанием использовать брекенриджа в той же горизонтали, в которой уже должна была находиться дейзи)

— Как долго? — уточняет скептически; с неудовольствием представляет остаток вечера и, упаси господь, всю ночь в обществе высокомерного урода (1 шт.) и Голода (неизмеримого количественно). Энтузиазма предсказуемо не испытывает ни на грош. Ответа столь же предсказуемо не дожидается; лишь запоздало концентрируется на собственном магическом фоне, который, как и флер давно приевшихся духов — начинаешь замечать, только когда вокруг всем становится дурно. Короткий всплеск паники (за это, даже предполагать не стоит, Брекенридж его повесит на ближайшей же сосне; как только отойдет от желания расстегнуть все то, что расстегивается, и порвать то, что расстегнуть не получится) сменяется удивленным смехом, стоит обернуться и осознать, что видимых изменений в напарнике не наблюдается.
Эдгар отлично понимает, что все это значит. И, в общем-то, испытывает огромное облегчение, но блядская натура мешает обойтись без комментариев.

— Так вы еще и влюблены, вот это номер. В женщину? В живую? — хохочет, выходя на лестницу мимо оцепеневшего от такой наглости.

— Мои соболезнования красавице, — фыркает на середине пролета, в последний миг оставив при себе рассуждения о том, насколько избранница темпераментна, и не постигнет ли ее ужасное разочарование замужества.

Годы тренировок не проходят впустую: Эдгар не успевает понять, что именно его насторожило — изменившийся ритм шагов или еле слышный шорох, с которым Брекенридж смыкает пальцы на рукояти меча, — но уже оборачивается и отступает на полшага назад. Рвано выдыхает, когда металл касается кожи. Смотрит жадно, без капли страха, запоминая.
Значит, и впрямь женщина. Какая прозаичная слабость, свойственная лишь пылкой влюбленности.

— Приношу свои извинения, инквизитор, — улыбается почти сочувственно; делает еще один мягкий шаг и касается лопатками стены. Не нуждается ни в какой магии, чтобы строить смелые предположения — если уж Брекенридж, прошитый британской чопорностью, как белой нитью, в считанные секунды полностью теряет контроль над собой, то речь наверняка идет о персональной Галатее. Сотню лет перебирал одинаковых и блеклых, а теперь нашел ту единственную и начисто лишился остатков здравого смысла?
Можно, конечно, позволить себе удовольствие развить предположение вслух, но суицидальные наклонности Эдгару несвойственны, а инкубы, как ни крути, не умеют выращивать новое тело к отрубленной в порыве чувств голове.
По крайней мере, он о таком не слышал.

— Уберите железку. Не ровен час, поранитесь, — тоном, доброжелательным до омерзения, советует он. У Брекенриджа мелко дрожат руки, на лице застыла диковатая ухмылка, и все это суммарно начинает раздражать: если хамоватые напоминания о том, кто тут главный, Эдгар еще с переменным успехом игнорирует, то покушение на свою физическую целостность, пусть и такое игрушечное, переносит еле-еле.

Кровь по капле стекает к ключице и пачкает ворот рубашки. Уголок его рта спазматически дергается. В полумраке черты лица напарника смазываются, а глаза кажутся черными, нездорово блестящими, и Эдгару чудится в них дурное, бесноватое веселье.
(он хрипит, силясь зажать страшную рану на шее, пока анхарад смеется, и наклоняется ближе, и в темных ее глазах можно разглядеть что угодно: от собственного отражения до адской бездны, в которую она его отправит — не сегодня так завтра, когда-нибудь обязательно)

Запас терпения, представлявшийся ему прочнейшим канатом, обрывается тонкой металлической струной: Эдгар почти уверен, что слышит этот звенящий звук.
Анхарад была сильнее и не стеснялась об этом напоминать.
Не иначе как достопочтенный господин жаждет оказаться на ее месте.

Царапина расходится неглубоким порезом, когда он, не особо заботясь о своей шкуре, резко подается в сторону. Острие Нуаду рассекает кожу и теряет намек на сопротивление, проваливаясь в воздух: Эдгар больше не задумывается об изяществе жестов, сокращает неудобную дистанцию, а потом без тени жалости бьет под дых.

— Познавательный нюанс... — он стискивает запястья Брекенриджа так, словно вознамерился раздробить кости. Бесполезный меч падает под ноги.
Маленькая победа разума над злостью: Эдгар все-таки не проламывает драгоценным напарником стену, хотя ему очень хочется. Только впечатывает его туда, где только что стоял сам, и с удовольствием прислушивается к звуку, с которым у Брекенриджа из легких выбивает остатки воздуха.
— ...заключается в следующем. Некоторые вещи с инкубами лучше изучать в теории.

В учебке плохо понимают, как обращаться с такими, как он: при абсолютном большинстве магов никто особо не пытается составлять отдельные уникальные программы для инкубов, перевертышей или, упаси господь, вампиров. Чаще поручают друг другу — авось как-нибудь сами разберутся, — и щедрой рукой вымарывают обязательный курс практических чар, так или иначе им недоступных. Учат только защищаться, классифицировать, различать. Старательно игнорируют их собственные возможности; обращаются, как с заведомо калечными.
(что толку от неполноценного — так и сквозит во взглядах, случайных фразах, выражениях лиц)

Так или иначе, у Эдгара впереди непаханая целина интересных открытий. О чем-то он, конечно, догадывается безо всяких проблем, но кое-какие вещи приходится узнавать на своей шкуре. До сегодняшнего дня ему, например, не приходило в голову выяснять предел собственной прочности: хватало самых общих представлений о том, что этот предел существует. Зато теперь Эдгар знает, что вполне может пережить удар о кирпичную несущую стену, по ощущениям похожий на лобовое столкновение с поездом. Там, где другой превратился бы в бесформенный мешок, начиненный начисто переломанными костями, он, кажется, остается относительно цел.
До поры.

Сперва ему кажется, что боль охватывает все тело целиком: в первые мгновения сосредоточиться на чем-то конкретном и хотя бы оценить масштаб катастрофы не получается. Брекенридж весьма любезно помогает определиться, когда от всей души пинает под ребра — Эдгара не складывает пополам только потому что он уже лежит, хватая воздух. В глазах темнеет, все мысли куда-то улетучиваются вместе с кислородом, остается ничем не замутненное желание сдохнуть прямо на этом месте, потому что хуже уже не будет, не может быть, не-ку-да.
(в ту же секунду на многострадальную спину обрушивается пресс, словно брекенридж поясняет наивному напарнику: вообще-то, есть куда)
(а может, просто решил исполнить его последнюю волю)

Его протягивает судорогой; от чудовищного давления трещат ребра, осколками проткнув легкие; альвеолы лопаются, разрывая капилляры; пена поднимается и идет горлом.
Может ли инкуб пережить газовую эмболию?
А пневмоторакс?
А перелом позвоночника?
А...
У них полно времени, чтобы проверить.

Второй удар по печени Эдгар попросту не чувствует: на общем фоне такие мелочи практически теряются. Разрез на шее его тоже не заботит, как и чужая рука на затылке, и замаячившая напротив физиономия — прежде чем сфокусировать взгляд, как того, по всей видимости, хочет Брекенридж, ему нужно сделать хоть один вдох. Это в идеале. План минимум выглядит попроще: не отключиться прямо сейчас и не сдохнуть в ближайшие несколько минут — с остальным справится бешеная регенерация. Наверное. Раньше же как-то справлялась.
Эдгар слышал, что таких, как он, не берут даже пули. Даже в голову. Правда, там ничего не говорилось о проникающем в легкие воздухе, как и о почти остановившемся сердце.

Он думает о Брекенридже — и это удерживает на плаву; помогает держать глаза открытыми, по крайней мере, и дает достаточно сил, чтобы хоть голову набок повернуть в попытке выблевать кровь на пол.
(если эдгар выживет, он принесет иэну букет самых-самых красивых белых роз)
(угадайте куда)

В гаснущем сознании первой скрипкой почему-то звучит обида: что он, черт возьми, такого сделал, раз заслужил подохнуть как дворовая псина под чужими воротами? Реальность несправедлива чуть чаще, чем всегда, действие уравнивается с противодействием только в учебных пособиях — Брекенриджу, очевидно, наплевать на пространственные рассуждения о балансе проступков и наказаний. Ну или в его системе мироустройства за бытовую наглость полагается полный комплект тяжких телесных. Впору задуматься о том, как же ему живется, бедному, с таким чудовищно хрупким эго, но Эдгару слегка не до того.
Он просто хочет снова дышать.

Перед глазами вновь появляется размытое бледное лицо, разглядывать которое нет ни возможности, ни желания. Удушье концентрирует на себе все ощущения без остатка, включая боль. Самые идиотские страхи воплощаются в жизнь пачкой: спасибо, конечно, что заживо не закопали, но альтернатива немногим лучше. Эдгар предпочел бы свидание с гильотиной — это, по крайней мере, быстро. Здесь же представление о времени искажается и исчезает с концами. Сколько он уже лежит вот так, минуту, две, три? Вряд ли дольше.
(эдгар ровным счетом ни в чем не уверен)

Грубая игла рвет кожу с неприятным хрустом. Ему кажется, что в груди что-то склизко хлопает и проворачивается. После первого же неглубокого вдоха он заходится кашлем, отнимающим остатки сил; с трудом выхаркивает кровь на скобленый деревянный пол. Эдгара беспокоит мучительное подозрение, что какие-то из его внутренних органов успели поменяться местами.
Еще больше его беспокоит то, что ниже пояса он не чувствует вообще ничего.

Тело, которое он привык считать послушным безотказным инструментом, теперь представляет собой бесформенный мешок, фаршированный криво срастающимися костями.
Еще полчаса тому назад Эдгару бы и в голову не пришло, что оно может быть настолько хрупким.

Идея, пришедшая в голову, тянет на сиюминутную блажь, но он все равно решает попробовать. И почти сразу срывается на крик — кое-как запущенный процесс трансформации переламывает потревоженные ребра; позвонки трещат, прежде чем встать на положенное место; залечивать подобным образом спину оказывается, мягко говоря, неприятно.
(говоря прямо — эдгара, должно быть, слышит весь дом и несколько соседних, а то и улица целиком)

Его обступает долгожданная темнота, но облегчение длится считанные секунды.
Эдгар открывает глаза и не может понять, что происходит: так бывает, когда приснился абсурдный сон, после которого хочется только лежать куском бессмысленного овоща и пялиться в потолок. Лепнина плывет, узор все время меняется. Поднять руку — достижение из разряда тех, за которые должны давать медаль. Он царапает живот, чувствуя, как под мышцами что-то вздувается.
Хмурится. Вспоминает.

Из разорванной печени за минуту вытекает примерно полтора литра крови. Будь у него под рукой что-нибудь острое — выпустил бы ее, не задумываясь, — но Нуаду валяется черт знает где. Под кожей у Эдгара — тартар в бульоне. Выглядит, скорее всего, также отвратительно, как звучит.

Когда картинка перестает двоиться, он переводит совершенно пустой взгляд на Брекенриджа.
Смотрит даже не на него, а сквозь. Словно его здесь и вовсе нет. Словно еще чуть-чуть — и он перестанет существовать.

— Зря не добил, — еле слышно шелестит, не узнавая голос, выхолощенный и начисто лишенный интонаций.
Одно в нем угадывается без труда: обещание.

Боль неторопливо стихает, хотя и не унимается полностью: кости срастаются быстрее, чем разум успевает это зафиксировать и унять истерику. Он, наверное, даже сможет встать, если захочет — вот только на практике это проверять почему-то совсем не рвется. Будь на его месте кто-то более опытный, и у Брекенриджа уже затрещали бы шейные позвонки, но на месте Эдгара только сам Эдгар, и его почти человеческие привычки.
Однажды он избавится от каждой. Выкорчует из себя это дерьмо, как упрямые древесные корни выкорчевывают из земли. Избавится от предрассудков, свойственных людям.
Жаль, не сегодня.

В ушах звенит чужой голос, Брекенридж задает какие-то дурацкие вопросы. Сперва Эдгар удивляется внезапной заботе — сперва покалечил, потом забеспокоился, вот урод, — потом начинает что-то подозревать. Когда перед глазами появляются пальцы (совершенно точно три, о чем он мог бы сказать, но почему-то не испытывает такого желания), подозрения приобретают навязчивый оттенок. Возвращается страх.
Эдгар пока еще не понимает, что Брекенридж собирается делать, но уже уверен в том, что ему это нихрена не понравится. Секунду-другую он молча и бессмысленно пялится на его руку. Потом ловит ускользающее ощущение и, наконец, классифицирует его понятным маркером.
Чертов мудак концентрирует магию.

— Пошел ты на... — голос подводит и срывается; Эдгар силится приподняться или просто пошевелиться — тщетно. Пальцы, и те слушаются через раз.
О психосоматике всерьез заговорят только через двадцать лет. Вряд ли у маститых врачей на повестке дня окажутся проблемы инкубов, которых пропустили через мясорубку и небрежно слепили обратно: форма та же, функционал почему-то страдает, интересно, почему.
Никаких идей.

— Страшно стало, да? — он устало улыбается, поддаваясь отчаянию: Брекенридж все равно сделает, что собрался. Вряд ли что-то совсем уж серьезное — за напарника со сваренными вкрутую мозгами его по голове не погладят, — но уж точно постарается себя обезопасить.
Возможно, Эдгар забудет об этой встрече раз и навсегда. Даже скорее всего. Он уже видел, как это делается; для профессионала — вопрос пары-тройки минут.
Остается утешать себя тем, что если однажды он все-таки вспомнит, то выпотрошит урода в тот же день. Без вариантов.

— Я надеюсь, что тебе еще долго будет страшно, — говорит Эдгар, заглядывая Брекенриджу в глаза.

Сможет ли он спокойно заснуть этой ночью?
А следующей?
А через десять лет?